Козленок за два гроша

Канович Григорий Семенович

Шахна прикидывал и так и эдак, и все равно получалось, что затея отца — чистое безумие. Конечно, каждый мертвый должен покоиться не в заросшем репейником рву близ славного города Вильно, каждый мертвый должен прийти — как? с чьей помощью? — туда, где он родился и рос, где даже кладбище — предмет гордости.

Богатыри! Что они втроем могут?

Что?

Скажем, улучат удобную минуту, въедут ночью, когда солдаты спят, на кладбище, выгрузят свои лопаты и заступы. А дальше? Дальше что?

— Ты можешь узнать то

место? — тихо, катая по столу подзорную трубу, поинтересовался Эфраим.

— Я ж тебе, отец, сказал: в одном из рвов… Хотя и не имел права.

— Все еще боишься?

Нет, нет, он, Семен Ефремович, больше не боится — ни Ратмира Павловича, ни полуовна-получеловека Беньямина Иткеса, ни бабочки, которая нет-нет да взмывает над его головой. Господи, копать военное поле — это все равно, что копать земной шар. Для двух стариков, которым вместе сто пятьдесят лет, это даже больше, чем земной шар. Они что — вознамерились копать Вселенную?

— Да. Вселенную! — отрубил Эфраим.

Он стал убеждать Шахну, что тот зря поднимает панику; если богу будет угодно и он повесит на небо ясную луну, то они без труда отыщут эту могилу, в которую наспех — Эфраим в этом не сомневался — зарыли несчастного Гиршеле. Три ночи, доказывал Эфраим, и дело будет сделано. Почему три? В первую — они присмотрятся, во вторую начнут копать, а в третью — кончат. А солдаты? Он сам был солдатом. И Шмуле-Сендер был солдатом.

— Хорошо, — сдался Шахна. — А хоронить где собираетесь?

Старик Эфраим задумался:

— До Мишкине не довезем.

— До Мишкине? Да понимаешь ли ты, отец, что говоришь? До Мишкине примерно триста верст.

— Жаль, — сказал Эфраим. — Придется на Антокольском еврейском кладбище.

— Нет, — чуть не выдал себя Шахна.

Погребальная братия — хевра кадишим — узнает их, и тогда пиши пропало. Начнутся вопросы, расспросы: чего, мол, каждый день по брату хороните. Куда угодно, только не на Антокольское! Уж лучше в Мишкине.

Семен Ефремович прислушался и возненавидел свое сердце: так громко оно колотилось.

— Сперва Гирша надо найти, — сказал он, и отец понял это как согласие.

К удивлению Эфраима, Шмуле-Сендера пришлось уламывать еще дольше, чем Шахну.

На все их доводы он твердил одно и то же:

— А что, если у меня лошадь заберут?

И Эфраим, и Шахна убеждали его, что лошадь никто не тронет, что они ее спрячут в кустах, но Шмуле-Сендер, страдая от своей непонятливости, отвечал:

— А что, если лошадь отберут?

Что он без гнедой значит в жизни? Господи, прости и помилуй, без нее хуже, чем без Берла. Берл — далеко, за тридевять земель, а лошадь, она вот, рядом.

— Ты оставишь меня? — в упор спросил водовоза Эфраим.

Чувствуя себя виноватым за клятвопреступление, Шмуле-Сендер не мог ответить Эфраиму прямо; он юлил, вилял, клялся, что у него грыжа, а при грыже копать рвы

строго-настрого возбраняется — можно в один миг протянуть ноги. Но грыжа — это не главное; главное — это его орлица, его лошадушка!.. Вернись он без нее, Фейга его из дому выгонит. А вот приди лошадь без него, Фейга и бровью не поведет.

— Когда мы справимся, — выдохнул Эфраим и показал на Шахну, — он купит тебе новую лошадь.

— Зачем мне новая лошадь? — сопротивлялся Шмуле-Сендер.

— Значит — врозь? — прогудел старик Эфраим.

И это короткое словечко «врозь», в котором не слышно было ни звона денег, ни ржанья своенравных рысаков, все перевернуло в водовозе.

— Вместе!

В душе Шмуле-Сендер надеялся, что Эфраим не столько оценит его участие в перезахоронении Гирша, сколько простит ему его страшную ложь про Эзру. Шмуле-Сендеру не раз приходилось лгать, но эта ложь отравляла ему жизнь, делала его еще несчастней, чем прежде.

Заговорщики договорились, что отправятся на военное поле не вместе, а раздельно: Эфраим и Шахна придут пешком, а Шмуле-Сендер приедет туда, как только стемнеет, и привезет необходимый инструмент — лопаты, заступ, веревки, которые Семен Ефремович накануне купил в москательно-скобяной лавке.

Военное поле было неровным, в кочках, насыпях жженого угля, сваленного бог весть кем; оно было вдоль и поперек изрезано неглубокими рвами, заросшими скудной, жесткой растительностью. На самом обрыве гляделись в воду два буйных куста сирени, но сама сирень была жива и еще издалека источала ни с чем не сравнимый запах, облагораживавший и эти груды, и эти кочки, и эти рвы.

Старик Эфраим и Шахна прочесали все поле в двух направлениях, стараясь в каком-нибудь из рвов отыскать свежую глиняную плешину.

В середине они сошлись, и по их невеселому виду сразу же можно было понять, что поиски их были напрасны.

— А ты уверен, что его зарыли здесь? — тихо промолвил Эфраим.

— Здесь… Я своими глазами читал документ…

— Может, этот документ — обман?.. Одно написали, другое сделали, — предположил Эфраим. — Там, — он показал рукой в сторону двух сиреневых кустов, — есть какой-то бугорочек. Может, с этого места и начнем?

Они осмотрели со всех сторон бугорок, просеяли сквозь пальцы глину, переглянулись. Глина и впрямь была свежая; она рассыпалась — как изюм, подумал Эфраим! — но сам бугорок был слишком мал, словно его вырыл ревностный подземный трудяга-крот.

Подъехала телега.

Остановилась.

Эфраим попросил Шмуле-Сендера, чтобы он подкатил поближе: за этими пышными кустами сирени можно спрятать лошадь, да и лопаты зачем зря таскать?

Но водовоз не послушался.

Он оглядел военное поле, и ему казалось, что этот крутосклон, этот обрыв над рекой и есть тот конец света, о котором ему еще в далеком детстве рассказывала бабушка.