Козленок за два гроша
Шрифт:
— Ваше высокоблагородье! Полагаю мое дальнейшее пребывание в должности и невозможным, и нежелательным.
— Полно, Семен Ефремович! Подумаешь — сводный брат! Легко бравировать своей преданностью, когда караешь чужих. Чужие вроде бы и не люди… они без глаз, без ртов, без костей. Сворачивай им челюсти, выколачивай зубы! Другое дело — свои. Своему всегда больно. Но истинная преданность только на своих и проверяется.
— Преданность чему?
— Как чему? Отечеству.
— Да, но кроме отечества еще существует бог.
— Бог — выше, отечество ближе. Это оно нам, Семен Ефремович, жалованье
— Любовь к отечеству не должна подпираться червонцами, ибо заплатить можно и за виселицу.
Высокие слова Семена Ефремовича не вязались, враждовали со скромной обстановкой князевского кабинета, с громоздким дубовым столом, за которым Ратмир Павлович сидел, нагнув голову, как в окопе.
— Ваше высокоблагородье! Вы требуете от меня того, что выше моих сил. Я не могу присутствовать на допросах своего сводного брата… Гирша Дудака.
— Но почему?
— Я не смогу быть правдивым.
— Надо, голубчик, смочь… — Князев посмотрел на Семена Ефремовича чуть ли не с обожанием.
— Понимаю, понимаю, — процедил он. — Но ты докажи, что Платон, то бишь Гирш Дудак, тебе брат, а истина дороже.
— Ваше высокоблагородье! Я не разделяю ни его истин, ни… — Семен Ефремович замолк, вдохнул всей грудью воздух и добавил, — ни ваших.
Ратмир Павлович на миг растерялся, но взял себя в руки и тем же приподнято-торжественным тоном сказал:
— Боюсь, Семен Ефремович, это единственная возможность увидеть Гирша Дудака живым… еще живым…
— Что он сделал? — спросил Семен Ефремович.
Князев пододвинул газету, разгладил ее и по-ученически прилежно, помогая себе кончиком языка и обжигая Семена Ефремовича своими нестерпимо голубыми увеличительными стеклами, принялся читать:
— Вчера у входа в цирк Мадзини неизвестный злоумышленник открыл огонь по генерал-губернатору, прибывшему на гала-представление вместе с супругой и детьми. Преступник выпустил две пули, из коих одна угодила его высокопревосходительству в ногу, другая — в руку. После короткого сопротивления покушавшийся был задержан и доставлен в Виленскую политическую тюрьму. При задержании террорист назвал себя Гиршем Дудаком, сыном каменотеса Эфраима Дудака, уроженцем Россиенского уезда, местечка…
И он, Шахна Дудак — или, как его теперь величали, Семен Ефремович Дудаков — был сыном каменотеса Эфраима, только от первой его жены Гинде. Когда-то юный Шахна мечтал поступить в виленское раввинское училище поступил туда и, наверное, стал бы вероучителем, пастырем, если бы не странное стечение обстоятельств, перевернувших всю его прежнюю жизнь и сделавших его собеседником не пророков, а жандармского полковника Ратмира Павловича Князева.
Еще там, в Мишкине, в местечке на берегу Немана Шахна обратил на себя внимание своими недюжинными способностями, особенно по части языков. Он лучше всех своих одногодков — и не только одногодков! — говорил по-русски, самостоятельно изучал литовский и польский, интересовался даже чопорной латынью. Однажды мачеха поймала его на паперти костела, надрала неслуху уши: мол, языки языками, но зачем в чужой храм повадился? Двойре всплескивала руками и на все местечко орала: «Горе мне! Горе! Выкреста вскормила! Выкреста!» Но Шахна и не думал креститься, просто обожал
Особенно Шахна преуспел в древнееврейском и русском. Русский, считал он, язык сильных и несметных числом, а жить с сильными и не понимать их — вздор, пагубный, непростительный вздор.
Уже в хедере он знал больше, чем его учитель, глуповатый, но добродушный меламед Лейзер.
Меламед Лейзер первым и выпорол Шахну за то, что тот знал больше других.
— Чтоб не зазнавался!
Хрясь розгой.
— Чтобы уважал старших!
Хрясь розгой.
— Чтобы не был образцом для других, ибо нет образца выше господа!
Хрясь, хрясь, хрясь.
Шахна все время мечтал выпороть меламеда Лейзера своими знаниями и однажды, приехав на побывку в местечко, вызвал старика на спор.
Проходил спор в молельне.
Вопросы задавали столпившиеся у амвона богомольцы, а меламед Лейзер и Шахна отвечали.
— Что такое солнце? — спросил синагогальный староста Зусман Кравец.
Почесывая свою пегую бородку, покрывавшую, как дикорастущее растение, его бледное лицо, меламед Лейзер, ничтоже сумняшеся, сказал:
— Солнце — это печь господа.
— А ты, Шахна, что скажешь? — обратился к юнцу Зусман.
— Если солнце — это печь господа, то почему он летом топит ее жарче, чем зимой?
Богомольцы с восторгом внимали юному Давиду, одолевавшему Голиафа.
— Все очень просто, — не растерялся Лейзер. — Летом дрова суше и подвозить их легче.
В молельне рассмеялись.
— Солнце, ребе, топят не дровами. Солнце — это огненный шар, светило. Вокруг него земля вертится.
— Как же она, умная ты голова, вертится, если я стою на месте. И водовоз Шмуле-Сендер стоит на месте. И Авнер. И почтенный Зусман Кравец. И твой отец каменотес Эфраим… И исправник Нуйкин. Исправник не позволит, чтобы им зря вертели.
— Только глупость стоит на месте. Стоит и пытается загородить солнце, — сказал Шахна.
Он томился в местечке, тяжело переживал невежество своих близких, клялся достичь когда-нибудь славы и озарить темноту.
В Вильно Шахна попал не сразу. Отец Эфраим устроил его в Вилькию, в торговый дом Маркуса Фрадкина письмоводителем. Он, Эфраим, когда-то из чистого мрамора надгробие отцу Фрадкина — Тевье Фрадкину соорудил. Памятник Тевье Фрадкину был кладбищенским солнцем, вокруг которого вертелись все остальные могильные камни.
Маркус Фрадкин взял Шахну в свою контору, поскольку юноша обладал редким по красоте и ясности почерком (таким почерком переписывались древние священные свитки!). Переписывал, правда, юный Дудак не священные тексты, не танах и не талмуд, а купеческие бумаги, корпел над ними с утра до позднего вечера. Не чурался он и черной работы — мог наколоть и сложить на зиму дров, запрячь в бричку лошадь, заменить кучера. В свободное время Шахна прирабатывал тем, что писал прошения и жалобы исправнику Нуйкину, становому приставу, ходатайства на высочайшее имя в Петербург. Сердце у него замирало, когда он выводил на листе: «Ваше императорское величество! Осмеливаюсь нижайше и всепокорнейше просить…»