Козьма Прутков

Смирнов Алексей Евгеньевич

Двух станов не боец, но только гость случайный…

Именно за такое аполитичное «гостевание», именно за «поверхбарьерность» и судит графа советская критика. Как так? Нельзя жить в государстве и быть свободным от него… Надо примыкать, надо служить… И что значит «искусство для искусства»? Нет! «Искусство для народа»…

Но Толстой окончательно так ни к кому и не примкнул, а народность своего искусства ему — одному из лучших и популярнейших поэтов России — декларировать не было никакой необходимости. Он отстаивал «чистое искусство» и был при этом народно любим, что рушило априорные построения идеологов советской поры. Духовная свобода художника оставалась для него главной жизненной ценностью.

Народность может вытекать из свободы, но свобода не может вытекать из народности.

В 1935 году обожавшая Толстого Марина Цветаева — поэт совсем иного времени, стиля и склада, включившая толстовскую строку «Средь шумного бала…» прямой цитатой в свое программное посвящение «Отцам» [296] ,

пишет стихотворение, клятвенно солидарное с позицией Толстого, его духом и образом.

Двух станов не боец, а если гость случайный — То гость — как в горле кость, гость — как в подметке гвоздь. Была мне голова дана — по ней стучали В два молота: одних — корысть и прочих — злость. Вы с этой головы — к Создателеву чуду Терпение мое рабочее прибавь — Вы с этой головы — что требовали? Блуда! Дивяся на ответ упорный: обезглавь. Вы с этой головы, уравненной как гряды Гор, вписанной в вершин божественный чертеж, Вы с этой головы что требовали? Ряда! Дивяся на ответ безмолвный: обезножь. Вы с этой головы, настроенной как лира На самый высший лад: лирический… Нет, спой! Два строя — Домострой — и Днепрострой — на выбор! Дивяся на ответ безумный: — Лиры строй. И с этой головы: с лба — серого гранита. Вы требовали: нас люби! Тех — ненавидь! Не все ли ей равно — с какого боку битой, С какого профиля души — гонимой быть! Бывают времена, когда голов — не надо! Но словонизводить до свеклы кормовой — Честнее с головой Орфеевой — менады! Иродиада с Иоанна головой! Ты царь: живи один… Но у царей — наложниц Минута. Бог— один. Ты — в пустоте небес. Двух станов не боец: судья, истец, заложник, — Двух — противубоец. Дух — противубоец [297] .

296

Наблюдение Е. М. Кокуриной.

297

Цветаева М. И.Стихотворения и поэмы. М., 1991. С. 335.

Это сказано Цветаевой о себе, в развитие образа поэта, свободного от психологии «прайда». Но в равной мере ее слова можно отнести и к Толстому. «Дух — противубоец… судья, истец, заложник». Подобно Толстому, Цветаева утверждает не соборное достоинство высокого собрания; тем более не совокупную низость толпы — но личный ответ каждого за все. Ее объединяет с Толстым культ индивидуального благородства.

Этот культ исповедовал и Александр II. Царь чтит независимость своего подданного. Он ценит его человеческие качества и творческий дар. Именно потому Александр и хочет видеть графа при дворе. Он колеблется… И все-таки дает высочайшее согласие на отставку.

Исполняется заветная мечта Толстого: он получает возможность всецело посвятить себя литературе и частной жизни.

Однако, прежде чем говорить о Толстом-поэте, драматурге, сатирике, далеко шагнувшем за круг, очерченный юмором Козьмы Пруткова; прежде чем останавливаться на том, как складывалась его семейная жизнь; поговорим о Толстом-читателе.

* * *

Думаем ли мы хотя бы иногда о том, что и как мы читаем? Как воспринимаем выбранную книгу?

В процессе чтения качество текста оценивается сразу по множеству пунктов. Старо или ново? Захватывает или оставляет равнодушным? Вызывает доверие или весьма сомнительно? Умно или глупо? Искренне или фальшиво? Доставляет удовольствие или отталкивает? Между этими полюсами существует бесконечное множество градаций, и чем опытнее книгочей, тем большую роль играют для него именно нюансы текста.

Профессионал обращает внимание на то, чему любитель может попросту не придать значения, оттого, что он все-таки смотрит на текст извне, а профессионал — изнутри. С другой стороны, мнение профессионала не всегда объективно. У него свои пристрастия, своя авторская ревность.

Нам предоставлена редкая возможность познакомиться с тем, как один поэт читает другого поэта.

Экземпляр лейпцигского издания стихотворений Пушкина 1861 года хранит записи, сделанные Алексеем Толстым. В тот год Толстому исполнилось сорок четыре — поэт уже пережил Пушкина; а свои пометки он оставил, возможно, и позже, то есть будучи зрелым мужем и маститым литератором. На что реагирует такой «сверхчитатель»,

такой «суперпрофессионал»?

Исследователь творчества Толстого Д. Н. Цертелев пишет: «Везде, где попадаются слова: Лель, повеса, шалуны, цевницы, хариты(курсив мой. — А. С.),Толстой подчеркивает их и снабжает примечаниями… (к таким словам Толстой относился нетерпимо как к анахронизмам, издержкам старых романтиков. — А. С.).Против некоторых стихотворений стоят краткие восклицания: „хорошо“, „великолепно“, „вот это я понимаю“, но большею частью примечания имеют характер шутки» [298] . В частности, Толстой любит «дописывать» стихи Пушкина. Он часто «подстраивается» к пушкинской рифме и размеру со своим впечатлением от прочитанного или замечанием или вопросом. Поэт дебатирует с поэтом в стихах на «запятках» оригинала.

298

Цертелев Д. Н.Отношение гр. Толстого к Пушкину // Санкт-Петербургские ведомости. 1913. № 182. 15 августа.

Проследим, как именно он это делает.

Вначале нами приводится цитата из Пушкина, но только те строки, на которые отозвался Толстой, а следом курсивом— толстовский экспромт-реакция.

ПОДРАЖАНИЕ

(«Я видел смерть, она сидела…»)

Прости, печальный мир, где темная стезя Над бездной для меня лежала, Где жизнь меня не утешала, Где я любил, где мне любить нельзя! Небес лазурная завеса, Любимые холмы, ручья веселый глас, Ты, утро — вдохновенья час, Вы, тени мирные таинственного леса, И всё — прости в последний раз! Ты притворяешься, повеса, Ты знаешь, баловень, дорогу на Парнас [299] .

299

Толстой А. К.Собрание сочинений: В 4 т. М., 1963. Т. 1.С. 661.

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Приди, меня мертвит любовь! В молчанье благосклонной ночи Явись, волшебница! Пускай увижу вновь Под грозным кивером твои небесны очи, И плащ, и пояс боевой, И бранной обувью украшенные ноги… Не медли, поспешай, прелестный воин мой, Приди, я жду тебя: здоровья дар благой Мне снова ниспослали боги, А с ним и сладкие тревоги Любви таинственной и шалости младой. По мне же, вид являет мерзкий В одежде дева офицерской [300] .

300

Там же.

На правах почитателей позволим себе вмешаться в эту «конфронтацию». Ясно, что такой сугубо мирный человек, как Толстой, отдававший все свои предпочтения нежной женственности, способен выговорить Пушкину за то, что тот облекает деву в воинственный наряд. И все же приговором Толстого движет скорее ревность к тому, какобряжает свою «волшебницу» автор — роскошь, а уж никак не мерзостьее офицерских одежд.В эстетическом плане этот пушкинский пассаж есть шедевр изобразительности. А фонетически? Такое ухо, как у Толстого, не могло не услышать, что строка

И бранной обувью украшенные ноги

есть идеальное совпадение образа и звука; сама по себе — маленький поэтический перл.

Обращение же:

Не медли, поспешай, прелестный воин мой —

в контексте со «сладкими тревогами» и «младыми шалостями» вообще придает всему стихотворению карнавальный характер. Дева, явленная Пушкину разыгравшимся воображением «пламенного недуга», в таких одеждах выглядит не то что не «мерзко», а просто обворожительно. Она безупречна и в этическом ключе. Она никого не ранит, она вообще ни с кем не воюет! Обратите внимание на то, что пушкинская дева попросту безоружна: кивер есть, плащ есть; боевой пояс, бранная обувь — все на месте, но оружия-то нет… Она — всего лишь прекрасный античный воин на каком-нибудь императорском маскараде в Зимнем дворце. Но что же делать, если к сорока четырем годам Толстой разлюбил маскарады?..