Крабат, или Преображение мира
Шрифт:
Слово "Смяла" вырвала волшебница Кирка и бросила на съедение свиньям.
Кирка, пестрый, сверкающий огнями остров, он как огромный универсальный магазин, полный всех богатств мира: шелков и шелковой девичьей кожи, пурпурных мантий властей предержащих и пурпурных видений наркоманов, веселых арлекинов и садистских убийств, замороженных наслаждений и подогреваемых страстей; в консервных банках икра, национальные чувства, пиво, псалмы, шутовское веселье, успех, зубы, скорости, искусственные сердца, мозги, совесть, товары на любой вкус, хоть и надувные.
Волшебница Кирка превратила сто ипостасей Крабата в сто свиней, которые, хрюкая от удовольствия, пожирают слово "Смяла",
А слова "Страна Счастья" остались его семенем в лоне пышнобедрой нимфы Калипсо.
Нимфа Калипсо, это широкий пляж с мелким песком. С синего моря веет легкой прохладой, в начале или в конце пляжа, с какой стороны смотреть, возвышается триумфальная арка, может быть, это арка Тита, а может, ее поздние копни, сейчас это трудно разглядеть, потому что сквозь арку проходит триумфатор: живой, бурлящий, иногда пенящийся золотыми кудрями поток юных женских тел, столь не похожих друг на друга в отдельности и столь однородных в общей массе. И какими бы различными ни были их имена, это имена сестер из общей купели, сотканной из градусов широты и долготы, и каждое имя значит не более чем запах одного цветка белого клевера среди запахов других цветов на лугу. Все они вместе, Калипсо, и в ее бесплодном лоне исчезают и растворяются слова "Страна Счастья".
Слово "Райсенберг" взяла феакская девушка Навсикая и носит вместо амулета на маленькой загорелой груди: зло снаружи не даст злу проникнуть внутрь.
Девушка Навсикая, это реальный остров сказочной красоты с набедренной повязкой белого прибоя на коралловых рифах. Здесь всё как в раю: пальмовые рощи, синяя прозрачная вода лагуны, в которой плавают красные и золотые рыбки, воздух как целебный бальзам для легких, орхидеи, радующие глаз, райские птицы, на берегу веселые прачки с ласковыми глазами, со смуглой бархатной кожей, прикрытой лишь лепестками лотоса, рокот гитар, услаждающих слух. По вечерам мужчины сидят с гостями под сверкающими звездами Южного Креста за праздничными столами, смотрят старинные танцы и слушают песни этого острова; среди певцов, может быть, есть один по имени Демодок, он поет о Крабате, который боролся с Вольфом Райсенбергом. Легенды, как известно, рассказываются гостям потому, что сказочный рай становится реальностью, только когда утрата не-рая превращается в миф. И в этом сказочном раю все узнают, что слово "Райсенберг", лишь маленький амулет, медная монетка с орлом и решкой на загорелой груди девушки Навсикаи.
Фильм кончается, прошлое увядает, или засыхает, или, это трудно выразить словами, все уменьшаясь, погружается в темноту экрана, и вновь по бескрайней пустыне отчужденности бредет человек, а позади него, невидимая ему, тенью следует смерть. И этот старый, усталый человек, Крабат, не может найти последнего, что нужно отыскать, собственную смерть. Он пережил самого себя.
Зажегся свет, кто-то сказал "интересная трактовка легенды", кто-то засмеялся, кто-то пожаловался на плохую работу кондиционера.
На улице воздух был мягким и теплым, они шли пешком, Ямато молчал, а бородатый говорил о фильме, о его технических качествах и психологической глубине, ему казалось особенно важным, что создатели фильма не дали Крабату умереть. Как это ни парадоксально, продолжал он, киносмерть Крабата означала бы его жизнь в сознании зрителей, в то время как его жизнь, показанная на экране, это лишь медленное, не вызывающее у зрителей сочувствия умирание.
Крабат слушал его рассуждения и вдруг, неожиданно для обоих спутников, говорящего и молчащего, рассмеялся как раз в тот момент, когда они пересекали площадь Святого Петра; его смех, как молния, ударил в красный обелиск, и эта
Интересный оптический фокус, подумал Ямато, а бородатый, не разбиравшийся в естественных науках, но знавший много языков, пробормотал "Miraculum Sankti Petri!" (Чудо Святого Петра (лат.)) и, когда они остановились перед отелем, добавил: "Это произошло в тот момент, когда вы рассмеялись, профессор Сербин".
Крабат хотел сказать, что это правда смеялась над фальшью, но вдруг заметил девушку Навсикаю со смуглой бархатной кожей и медным амулетом на маленькой полуобнаженной груди.
Она подошла к ним и сказала: только что получено сообщение о надвигающейся волне вирусного гриппа. Поэтому конгресс откладывается на несколько дней, может быть, его перенесут в другой город, где нет эпидемии. Синьор Ф. И. Каминг, чьим посланцем она является, при этих словах девушка нежно улыбнулась, был бы очень рад принять на это время профессора Сербина и профессора Ямато в своем доме на Синем острове.
Служащий отеля передал бородатому какую-то бумагу, тот быстро пробежал ее глазами и сказал, что все действительно обстоит именно так и остальные ученые уже приняли подобные приглашения от других лиц, чтобы в безопасности переждать разбушевавшийся вирус и дождаться решения устроителей конгресса.
От напряжения дрожь пробежала у Крабата по телу. ТРЕТИЙ, подумал он, через него я найду Чебалло. "Принимаю приглашение", ответил он, а Ямато только кивнул.
Бородатый явно обрадовался этому и даже попробовал пошутить: мол, гены уже, кажется, у ученых в руках, а вирусы, еще журавль в небе, но тут же извинился за неудачное сравнение.
В сопровождении Ибу Ямато и девушки Навсикаи, на самом деле ее звали Манохара, Крабат покинул город, куда никто, кроме него, не приехал на этот мнимый конгресс. В близлежащей гавани они сели на быстроходную морскую яхту.
Они плыли на юг вдоль берега, его темная, неровная полоска, то узкая, то широкая, сливалась на востоке с горизонтом. Крабат остался на палубе, и Ямато подсел к нему. Он молчал, как мертвый, и Крабат подумал: выключенная говорящая машина. Он убедился в этом, снова задав вопрос: "Как ваша сестра, Ямато?"
Последовал быстрый безразличный ответ, и Ямато наморщил лоб, как человек, который ищет что-то в своей памяти, но ничего не находит.
Крабат сказал как в пустоту: "Если удастся лишить людей памяти о прошлом, ими можно будет манипулировать без труда".
Ямато промолчал, слова Крабата упали в пустоту.
Наутро они увидели седловину горного хребта и конусообразную вершину; огненная пасть горы была раскрыта, из нее курился легкий дымок. Ямато знал эту гору, знал и лежащий в бухте большой, шумный, грязный и много раз воспетый город, но, очевидно, не знал о существовании мертвого города на склоне горы, хотя пытался постичь и усвоить то, что не было заложено в его память.
В гавани стояли серые военные корабли под чужими флагами, для этого большого шумного города они были, может быть, опаснее, чем близкая, иногда гудящая во сне огненная гора. Корабли стояли здесь уже давно, и весь мир знал об этом, знал их флаги и назначение, но Ибу Ямато наморщил лоб и заткнул еще одну дырку в своей памяти.
Его память показалась Крабату какой-то необычной и странной, потому что в ней, по всей видимости, не существовало эмоциональных связей: хотя один факт и вызывал в его памяти другой, он не мог вырваться за пределы той информации, которая была первоначально заложена в электронный мозг.