Крамнэгел
Шрифт:
— Очень даже много, — заявил Крамнэгел. — И как бы вы ни искажали факты, вам это не поможет. Евреи имеют право на свой национальный очаг, так? И значит, много веков подряд им в этом праве отказывали. Шесть миллионов евреев погибли в концентрационных лагерях. И они всего лишь хотят добиться права на свой национальный очаг, а Соединенные Штаты как раз и помогают им осуществить это право.
— При чем тут арабы? Разве арабы уничтожили шесть миллионов человек в концентрационных лагерях?
— Вы же сами знаете, что нет. Их убили фрицы. Немцы то есть.
— Так что же плохого
Крамнэгел вздохнул. Его прямо передернуло от раздражения. Заказав еще раз выпивку для всех, он почесал в затылке.
— Вы антисемит? — спросил он наконец.
— Как может коммунист быть антисемитом? — расхохотался Джок. — Согласно религиозным авторитетам евреи были народом, избранным богом. По мне, так пожалуйста. Но, может быть, этого хватит? Зачем же им еще и самим себя избирать? Или они относятся к выбору, сделанному богом, так же скептически, как и я?
— Вы атеист? — тоном обвинителя спросил его Крамнэгел.
— Разумеется.
Вот ведь наглец — даже не стыдится открыто признаться в этом.
— Более того, я хотел бы заметить, что объявление евреев избранным народом было первым в истории проявлением расизма..
Крамнэгел моргнул. Он видел двух Джоков, сидевших впритык и двигавшихся до отвращения синхронно.
— Все это мура собачья! — Убедительным аргументом отвечаете, нечего сказать.
Крамнэгел попытался громко и добродушно рассмеяться, уловив даже сквозь внезапно окутавший его туман, что тут есть вроде бы доля смешного. Он сделал усилие, чтобы встать, но рухнул прямо на старуху, да так, что та расплескала свое пиво. Старуха добродушно хохотнула: она-то пить умела.
— Будем, — сказал Бэйли.
— Дерни себя за нос, — пробормотал Крамнэгел и затрясся от охватившего его хохота — до того он был рад, что сумел сразу отреагировать.
— Будем, — сказал Джок, чей взгляд тоже утратил былую твердость, но был полон презрения к человеку, не умеющему пить. Джок вцепился в стойку бара, как в поручень на корабельной палубе, раскачиваемой бурными волнами моря. — Сионизм — это европейская концепция, сформулированная европейскими евреями в конце прошлого века в попытках вновь обрести утраченное достоинство. И когда… да слушайте же вы, чтоб вас… я же не для себя излагаю сию премудрость, я все это и так знаю, — знаю, ясно?.. Так к чему же ведет поиск утраченного достоинства? К самому порогу фашизма — вот к чему! Взять хотя бы Бенито Муссолини…
— Сами, чтоб вам треснуть, не знаете, чего несете, — тихо, угрожающе произнес Крамнэгел.
— Взять хотя бы Бенито Муссолини, — не отступался Джок, брызгая слюной и пытаясь чеканить каждое слово, чтобы побороть растущее опьянение исключительной четкостью речи.
— Любовался гробницами вдоль Аппиевой дороги! Йозеф Шикльгрум, то есть Адольф Гитлер…
— Сами, чтоб вам треснуть, не знаете, что несете, — повторил Крамнэгел.
— А как насчет Кубы?
— Кубу вы сюда не приплетайте! — мгновенно встрепенулся Крамнэгел, ибо Джок явно покушался на доктрину Монро.
— А вы меня не пугайте, — вдруг завопил Джок, гордость которого была уязвлена
— Ей-богу, не будь ты таким плюгавым старым замухрышкой, я б тебе показал…
— Где же твой боевой дух? Остался в развалинах какой-нибудь сожженной напалмом вьетнамской деревни?
— А, чтоб тебя, довел ты меня все-таки!
Крамнэгела даже передернуло от ненависти к непонятности огромного мира. Он попытался было рвануться к Джоку, но пол так качался под ногами, что не получалось сдвинуться с места.
— А ну иди сюда, ты, гук [10] паршивый! — зарычал он.
— Рот себе прополощи, — вдруг приказала ему неожиданно ожившая старуха.
— Вот полюбуйтесь на эту великую руку помощи, протянутую миру! — кричал Джок, брызгая слюной.
10
Презрительная кличка, которой американские военные называли вьетнамцев.
— Припрется всякая горилла и начинает пороть всякую пошлятину…
— Гук! Гук! Гук! — вопил Крамнэгел.
Оба прочно, как якорями, уцепились за мебель, поскольку не могли двинуться ни вперед, ни назад, столь же величественные и столь же беспомощные, как парусные фрегаты в безветренный день. Джок вдруг вспомнил о висевшей на кончике носа капле и полез в карман — по всей вероятности, за носовым платком.
Сквозь пьяную мглу Крамнэгел заметил, что рука Джока нырнула в карман, и, должно быть, мгновенно сработал рефлекс, ибо, когда щелкнули два револьверных выстрела, даже Крамнэгел толком не сообразил, что стрелял он сам. Глянув секунду спустя на собственную руку, он увидел в ней револьвер, из ствола которого курился дымок. Джок с изумлением глянул на свою руку, затем перевел взгляд на грудь. Его кепку подбросило к потолку, и она упала за стойку бара.
— О боже, ты еще хуже, чем я думал, — прошептал Джок и медленно сполз на пол.
Старики, пошатываясь, поднялись с мест, а старуха все повторяла: «Что ты наделал, что ты наделал?» — будто увещевая ребенка. Крамнэгел первым осознал, что произошло.
Протрезвев от случившегося, он заметил, что все присутствующие напуганы видом револьвера, который он все еще держал в руке, и сунул револьвер в кобуру под мышкой.
Спустя минут пять появился молодой полисмен. За ним прибыл доктор.
— Вы были очевидцем происшествия? — спросил полисмен Крамнэгела.
— Разумеется, это же я в него стрелял.
Полисмен уставился на него неверящим взглядом.
— Вы, сэр?
Три старика и старуха нервно подтвердили слова Крамнэгела.
— Сдайте, пожалуйста, ваше оружие, сэр.
— Я бы лучше оставил его у себя, — ответил Крамнэгел, доставая свое удостоверение в целлофановой обложке.
— Я, видите ли, сам полицейский. Начальник полиции. Вот здесь все про меня сказано… Да я же с вами разговаривал, помните, в поселке? Так вот, это я. — Он указал на свою фотографию на удостоверении.