Крамола. Книга 1

Алексеев Сергей Трофимович

— Как бы не засада, Андрей… Больно уж тихо.

— Вперед, — распорядился Березин и указал рукой в небо. — Проверь колокольню.

Шатровый купол звонницы виднелся за крышами высоких, богатых домов, словно островерхий шлем, надвинутый па самые глаза: темно и жутковато глядели на Заморово сводчатые проемы колокольни. Поставь сюда пулемет — и владей селом…

Ковшов с тремя бойцами побежал вдоль улицы, прижимаясь к заплотам; Андрей повел остальных серединой, безбоязненно. В морозном воздухе он почуял запах гари, и чем глубже втекал отряд в село, тем сильнее наносило вонью свежего пожарища. Церковь в Заморове стояла на берегу озера, и примыкающее к ней кладбище тянулось

узкой полосой старого соснового бора, отрезая часть села от воды. Андрей увидел редкую цепочку людей, бегущих вдоль ограды, и красноармейцы за спиной потянули с плеч ружейные ремни и враз припали к заплотам. На той стороне их заметили, дружно попадали в снег, выставив винтовки. В сумерках было не различить ни одежды, ни лиц. Андрей остался один на белом снегу улицы и вдруг почувствовал, что еще мгновение — и с какой-нибудь стороны прогремит залп. Хотя люди возле кладбищенской ограды могли быть своими — взвод Клепачева заходил в село с другой стороны. Надо было окликнуть, спросить, но Андреи стоял, стиснув зубы и готовый зажмуриться, ожидая удара. Он медлил, боясь, что и окрик воспримется какой-нибудь стороной как команда и по его голосу ударят выстрелы. А люди вжимались, втискивались в снег, и никто не смел даже шепотом проронить слова. Оцепенев в неловкой позе, Андрей вслушивался в тишину — хоть бы снег скрипнул или клацнул затвор! Но патроны уже в патронниках, пальцы на спусковых крючках… Вдруг он потерял из виду черные фигурки людей у ограды — лишь чистый, нетронутый снег! И, оглянувшись назад, никого не заметил и у заплотов. Холодом ознобило спину: люди исчезли, и теперь он один стоял на дороге! Кругом лишь сумеречный свет, белый снег и черные, незрячие окна изб. Но он физически ощущал, что все это наполнено и заселено многими людьми, и все они охвачены напряженным ожиданием, подобным тому, как напряжены пружины в затворах.

Неожиданно от церкви, прикрытой домами, в уличный просвет выбежали четверо, и Андрей узнал фигуру Ковшова с пулеметом в руках. И разом на той и другой стороне будто из-под земли встали люди, закричали что-то радостное, призывное. Только окна изб оставались темными и неживыми.

Люди отчего-то смеялись, а Андрей вскипел от гнева.

— Клепачев! — крикнул. — Ты что, в душу тебя!.. Взводные, ко мне!

— Никого в селе нету! — подбегая, доложил Клепачев. — Говорят, последние еще вчера ушли…

Андрей схватил его за грудки, оттолкнул, рванул за плечо Ковшова.

— Сейчас же, немедленно, — не совладав с собой, прокричал он, — всем белые ленты на шапки! Мы же так друг друга!

— Я-то при чем? — возмутился Ковшов. — Я колокольню проверял!

Андрей посмотрел в глаза Ковшову и даже сквозь сумерки увидел в них тяжелую и какую-то болезненную ненависть. Осенью, когда Андрей еще прятался с десятком людей на ореховых промыслах, Ковшов уже гулял по тайге с отрядом в полсотни человек. Рассказывали, как он врывался средь бела дня в занятые колчаковцами деревни, где пороли мужиков, и тут же, на глазах большого скопления народа, согнанного белыми смотреть на экзекуцию, вершил свой суд. Захваченных живыми колчаковцев укладывал на те же лавки и забивал насмерть. Слава о нем тогда шла всякая: Ковшова и любили, и боялись. Он никому не подчинялся, объявив себя «Стенькой Разиным».

— А ты ведь не изменишься, Ковшов! — вслух подумал Андрей. — Партизанщина в тебя въелась как порох.

— Это я-то не изменюсь? — отчего-то засмеялся Ковшов. — Да ты меня через неделю не узнаешь.

Смех его не понравился Андрею, вызывал раздражение.

— Ладно, — бросил он, выискивая глазами вестового Дерябко. — Размещай своих. Как-нибудь в другой раз поговорим.

И

пошел вдоль церковной ограды, рассекая толпу красноармейцев. Следом бросился вестовой, подкидывая ружейный ремень на покатом плече. Он все еще хихикал или всхлипывал, как наплакавшееся дитя. Андрей резко обернулся к нему, замедлил шаг. Дерябко умолк, словно поперхнувшись, и вытянул длинную шею с крупным кадыком на горле. Темная масса бойцов на снегу все еще шевелилась и колобродила у ограды; в сумерках явственно белели ленты, наискось полосующие лбы…

В церкви шла служба, хотя двери были заперты изнутри: в окнах светились красные отблески свечей, слышался монотонный голос дьячка, читающего псалтырь. Мелькнула надежда, что люди всем селом не по домам отсиживаются, выглядывая на мир сквозь черные окна, а собрались в храме. Правда, слишком уж мала церковка, чтобы вместить все Заморово…

— Стучи! — приказал он вестовому.

Дерябко ударил прикладом в двери, но Андрей перехватил винтовку, сказал зло и наставительно:

— Рукой! Рукой стучать следует.

Голос дьячка оборвался, скрипнули половицы. Вестовой постучал козонками пальцев, покосился на Андрея, осмелел.

— Открой-ка нам, поп! Толоконный лоб!

— Кто это? — вкрадчиво спросили из-за двери.

— Регулярные части Красной Армии! — с достоинством ответил вестовой.

— Какой, какой армии? — переспросили из церкви.

— А какую ждете? — захорохорился Дерябко и еще раз покосился на командира.

— Да мы никакую не ждем, — дьячок, остролицый человек небольшого роста, высунулся наружу. — Сами ходят, нас не спрашивают.

Из церкви пахло ладаном и воском. На миг вспомнился дом дяди-владыки. Андрей снял кубанку и шагнул через порог. Дьячок уступил дорогу и засеменил следом.

— Где же приход, отец? — сухо спросил Андрей и выглянул из притвора.

Вдоль стен под образами белели в ряд девять закрытых гробов из неструганых досок. Гробы стояли на березовых чурках, под которыми растеклись темные лужи — видно, недавно принесли.

— Какой же приход в эдакое времечко? — пропел дьячок. — И батюшки нету, один остался. Отпеваю вот как могу.

Вестовой выставил голову, тоже заглядывал в церковь и хлопал глазами.

— Мор, что ли, напал? — спросил он.

— — А мор, паренечек, мор, — согласился дьячок. — Эвон сколь уморилось.

Андрей вдруг догадался, откуда покойники, спросил строго:

— Какие? Белые?

— Да не-е, — замотал головой дьячок. — Черные оне, черные, раз из пожара вынули. Обчеством хоронить будем.

— Я спрашиваю, кто в гробах? — Андрей повернулся к нему, склонился, чтоб заглянуть в лицо. — Колчаковцы?

— Кто знает? — засуетился дьячок. — Люди да люди… Мученики, одно слово.

— Отвечай по существу! — застрожил Дерябко. — Кого отпеваешь?

Андрей молча сорвал с него шапку, сунул ему в руки. Вестовой умолк.

— А ты на меня не шуми, — воспротивился дьячок, и нос его еще больше заострился. — Оне в пожаре, заживо горели, в анбаре. Святые оне. Эвон дух-то от них какой. Ладану-то который уж год нету, а дух от них ладанный, чистый.

— Кто их сжег? — тихо и строго спросил Андрей.

— До вас были тут люди… Этих с собой привели, — дьячок кивнул на гробы. — Большевики, сказывали, комиссары. Чтоб с собой не брать, видно, сгубить захотели. Вот, и сгубили. Сами потом в тайгу ушли, а нам хоронить. Обчеством гробы изладили. Люди ведь, грех без гробов хоронить. Да и какое мучение приняли…

Андрей прошел вдоль гробов, стиснув кулаки, попросил:

— Ну-ка, отец, открой. Посмотреть хочу.

— Да уж видом-то оне… — замялся тот. — Головешки… Что смотреть?

— Открой!