Крамола. Книга 1
Шрифт:
— Не спать! Не спать, я сказал!
Андрей скинул котомку, достал две фляжки с самогоном и двинулся вдоль дороги, перешагивая через лежащих. Красноармейцы без жадности глотали жгучий первач, заедали снегом и мгновенно оживали. Руки потянулись к заплечным мешкам, к сухарям в карманах — появился аппетит. Ели сначала лежа, как постельные больные, и пища поднимала людей, распрямляла спины, ноги, будто вместе с хлебом входила и возрождалась подъемная сила. А вместе с нею светлел разум и возвращались отлетевшие было души.
И только встав на ноги, крепко упершись ими в землю,
Угомонились белые лишь в третьем часу, улеглись в чумы с высокими дымами над верхом. Андрей немедленно выслал разведку и заставил Ковшова растолкать, поднять на ноги всю роту и собрать взводных. Волнение холодило грудь, наворачивались слезы и щемило в скулах.
— Стрелять в крайнем случае, — предупредил он взводных. — Шуму не поднимать. И без суеты! Без суеты!
Разведка вернулась спустя четверть часа. Колчаковцы чувствовали себя вольготно и даже не выставили часовых. Винтовки стояли на улице в пирамидах — их не заносили в чум, чтоб металл не отпотел и не застыл потом на морозе. Эвенки спали на нартах у костров, собак с ними не было.
— Вперед, — выдохнул Андрей и, отобрав винтовку с примкнутым штыком у Клепачева, скользнул по лыжне, оставленной разведчиками.
Олени буравили мордами снег, хватали мерзлый мох и не обращали внимания на людей. Андрей шел, глядя вперед, рядом ломился по целику с пулеметом наперевес Ковшов. Подножие увала надвигалось медленно, обманчивый лунный свет скрадывал расстояние.
На склоне увала Андрей сбросил лыжи и полез по изъязвленному оленями снегу. Тонул, разбрасывая по сугробам полы тулупа, как подбитое крылья, выкарабкивался, упираясь штыком винтовки, а перед глазами стояла черная головня на соломе в нестроганом гробу.
Карать! Карать!
Эвенки вскочили с нарт — сон чуткий, таежный, сгрудились у костра, замерли. По раскосым, каменным лицам невозможно было понять чувства, но в их тревожном оцепенении угадывалась покорность судьбе. Ковшов наставил на них пулемет, Андрей отвел в сторону ствол, шепнул:
— Винтовки… в снег!
Красноармейцы валили ружейные пирамиды, оттаскивали под увал, окружали чумы. Вдруг совсем рядом из шкур восстал огромный человечище в солдатской шинели, потянулся, зычно зевая, секунду-другую пялился на Андрея, потом спросил с каким-то диковатым смешком:
— Эй… ты чего? Зачем?
Андрей всадил штык по самый ствол, будто в чучело, выдернул его, но человек пошел. Тянул руки вперед, хапал пальцами воздух и шагал к краю увала. Дерябко настиг его, ткнул штыком еще раз. Колчаковец остановился на мгновение, словно ожидая, когда вынут из него штык, и по-стариковски двинулся вновь по склону.
Красноармейцы
— Вперед! — сказал Андрей Ковшову. — Карать их…
Чумы зашатались, полетели шкуры. На минуту возникло яростное движение; между обнаженными белыми шестами-ребрами замелькали спины, руки; сбившись в круг, люди били и били кого-то невидимого, как бьют змею, вползшую в дом. Хлопнуло несколько револьверных выстрелов, из отдушин гулко повалил дым, пересыпанный искрами, а когда бойцы отпрянули от развороченных чумов, там засветился белый огонь, слишком яркий для глаз, привыкших к сумеркам.
— Готово дело, — доложил Ковшов. — Наших двоих зацепило.
— Трупы убрать! — приказал Андрей. — Чумы наладить и всем спать! Спать!
— Как там спать? — дернул плечами ротный. — Кровищи…
— Перестелите шкуры!
Андрей вышел на край увала. Почему-то не хотелось смотреть на тех, кого покарал, хотя всю дорогу от Заморова пытался представить себе их лица. Кто они? Какие? Похожи ли на людей, если жгут заживо? В любой войне есть пределы, через которые не может переступить человек. Андрей слышал о том, что японские самураи едят горячую печень убитого врага, индейцы снимают скальпы, азиаты бросают трупы шакалам… Но русский человек, Андрей был уверен, никогда не имел таких страшных обычаев и не зверствовал над своим неприятелем. Откуда же сейчас такое злодейство в людях? Какую черную силу пробудила в них гражданская война?!
Под кручей, разметав шинель, лежал, словно подстреленная ворона, богатырь-колчаковец. Андрей спустился к нему, заглянул в лицо — нет, все человеческое, русское, знакомое. Может, этот и жег…
Андрей отыскал свои лыжи и поднялся наверх. Чумы поправили, присыпали снегом сложенные между деревьями трупы, составили винтовки в пирамиды, однако спать не ложились, гуртились возле большого костра и молча смотрели в огонь. Андрей увидел, как Дерябко взваливает на кучу пылающих бревен нарты, закричал:
— Вы что делаете? Ковшов! Собери эвенков, и чтоб утром упряжки стояли на дороге!
— Найди их попробуй — отмахнулся ротный. — Пока мы тут карали — их и след простыл вместе с оленями…
Дерябко подождал следующей команды, покрутил головой и запихал-таки нарты в костер. Затем, морщась от жара, вытащил палку с куском жареной оленины, протянул Андрею:
— Отведай, товарищ командир… Не ел ничего с утра.
Андрей машинально взял мясо, втянул носом горелый запах и неожиданно с силой забросил в снег.
— Я приказал — спать! — крикнул он и пошел из толпы.
Когда бойцы все-таки улеглись и стало тихо, Андрей услышал далекий гортанный голос в тайге. Человек пел, и песня его походила на шум ветра и скрип старых деревьев.
Люди Андрея тропили Олиферова, как зверя, еще не подозревающего о погоне. Банда шла по‑прежнему строго на север, в густых лесах прорубали дороги, расчищали спуски к ручьям и рекам — двигались как хозяева, степенно и без суеты. Андрей прикинул на карте их путь, и по расчетам выходило, что Олиферов пойдет через Обь-Енисейский канал, построенный еще в екатерининские времена.