Крамола. Книга 2

Алексеев Сергей Трофимович

— Накаркаешь…

— Тут все средства хороши, — отпарировал Коля. — Времени слишком мало. Берег моет здорово. Через три-четыре года может и собор навернуться.

— Что ты говоришь? — Андрей Николаевич подскочил. — Да там же не мыло никогда!

— Не знаю, — пожал плечами внук. — Теперь берег валится по метру в год, а то и больше.

— Вот как, — задумчиво произнес дед. Коля напрягся, потянулся к деду.

— Что с тобой?!

— Ничего…

— Но у тебя лицо страшное!

Андрей Николаевич

зачерпнул квасу, выпил и остатки полил себе на голову.

— Перепарились немного, — отфыркиваясь, объяснил он. — Или угар остался…

Внук сдернул с гвоздя брюки, достал папиросы и закурил. Смотрел внимательно, тянул враз повлажневший табак и не верил.

— Что в райкоме сказали? — спросил дед.

— Дорого, сказали, музей этот обойдется, — пояснил Коля. — Денег таких нет. Надо строить материальную базу коммунизма.

— Потом он дороже обойдется, — сдержанно проговорил Андрей Николаевич. — Не сказать и во сколько…

— Ты что имеешь в виду? ..

— Ничего, — бросил дед. — Дорого встанет, и все. Пошли!

Не дожидаясь внука, дед распахнул дверь и нырнул в огненный жар.

— Поддай!

Коля молча зачерпнул кипятка, изловчился, чтобы не ошпарило, и выплеснул на каменку. Нити черной сажи под потолком закружились вихрем, прильнули к закоптелым доскам, словно кошачья шерсть. Коля взял было часы с подоконника, но отдернул руку: накалились.

— Не баня, а карибский кризис, — буркнул он. — Вроде переборщили.

— Терпи, — сказал дед. — Кстати, что там, на Кубе-то?

— На Кубе революция. Американцы душат, наши, как всегда, помогают, — без интереса сообщил Коля.

— Значит, она все-таки жива, — медленно проговорил дед. — Жива, зараза…

— Кто? — спросил внук, натягивая шапку.

— Кто-кто! — неожиданно разгневался Андрей Николаевич. — Мировая революция, вот кто!

Внук присвистнул, хотел съязвить, уже и губы сложились в усмешке, но, видно, передумал. Он забрался на полок, сел рядом с дедом и поболтал ногами.

— Послушай, дед, — неторопливо начал он. — Ты все время темнишь, все время себе на уме. Но со мной-то, в бане, можно говорить откровенно? Или ты меня презираешь, что я в органы попал?.. Кончай темнить, а?

— Что я тебе натемнил? — проворчал дед, укладываясь на полке. — Поддавай!

— Погоди, дед, — миролюбиво сказал Коля. — Не обижайся. Допустим, что ты делал в женском монастыре в тридцать третьем?

— В тюрьме сидел, — буркнул Андрей Николаевич. — Что я всю жизнь делал?

— Вот видишь, когда признался!

— А ты меня раньше не допрашивал! Это сейчас научился…

— Мог бы и сам рассказать, без допросов, — обиделся внук. — Теперь все можно говорить! И газеты обо всем пишут!

— Обо всем ли, Коля? — Дед поправил веник под головой и повернул лицо к внуку. —

Ты же закончил историческое отделение. Тебя пять лет чему учили? Кроме диалектического материализма?.. Истории учили. Так ты должен мыслить исторически, а не так, как тебе подают мысль: обсосанную и прилизанную. Учись, раз не выучился!

— Кто же меня учить будет?

— Жизнь научит, мордой об лавку.

— Научит, — согласился Коля. — А ты — не жизнь? Что тебе стоило сказать, что и в монастыре сидел?

— Я и сидел-то там — месяц, — отмахнулся дед. — Забыл уже…

— Врешь, не забыл! — подхватил внук. — Ты ничего не забыл, я же вижу. Я даже вижу, когда ты вспоминаешь. У тебя все на лице написано, когда ты думаешь.

— Прозорливый, — заворчал Андрей Николаевич. — Один такой прозорливый по фамилии Недоливко сотнями на тот свет отправлял. Тоже говорил — насквозь вижу.

— Оставь мою службу в покое, — попросил Коля. — Я и сам не рад… В конце концов, я там временно. Да и паспорта крестьянам давать — это кое-что значит. Дело знаменательное и символическое.

— Это так, символическое, — пробубнил дед. — Теперь вся Советская власть только на бумажке.

— Да я знаю, — засмеялся Коля. — Ты старый антисоветчик. Только паспорт — это, по крайней мере, свобода передвижения. Маленькая, но свобода.

— Я антисоветчик? — Дед сел. — Я за Советскую власть воевал!

— Это мне известно. Ты скажи про другое…

— Ничего тебе не известно! — Андрей Николаевич спрыгнул с полка и пошел в предбанник, так и не допарившись. Внук снял шапку, сбросил рукавицы и потащился следом.

— Ты обижаешься, как девушка, — сказал он, подождав, когда дед напьется и чуть успокоится.

— Потому что у тебя милицейские замашки! — отрезал дед. — Даже не милицейские, а НКВД.

— Я же пошутил!

— Молодец…

— Ну, прости, дед… — затянул Коля. — Времена и в самом деле изменились. Двадцатый съезд же был…

— Изменились времена. — Андрей Николаевич утерся полотенцем. — Дед по лагерям, внук в милиции. Пожалуй, кое-что изменилось. Только не пойму пока, в какую сторону… Советской власти как не было, так и нет.

— За что же ты воевал?

— Но не за эту, — отрезал дед. — За эту я сидел.

Коля подсел поближе, приобняв деда, примиряюще потискал его сухое, жилистое плечо.

— Вот видишь… А нас не учили, какая та, какая эта. Мы только одного вождя вырвали из учебников и все. Остальное по-старому.

— И хорошо, — проворчал и сгорбился Андрей Николаевич. — Поживите пока так, дальше видно будет.

— Чего хорошего? — серьезно спросил Коля. — Я же чувствую… А вы на самом деле темните. Тот старик, что из-за монастыря приходил, тоже какой-то… Будто все верно говорит, а что-то недоговаривает.