Крамола. Книга 2
Шрифт:
Странник засмеялся, разглядывая крестик.
— Мать — слово знакомое, сладкое, а откуда знаю — не помню. Небо на мою голову обвалилось. И Ангела моего убило…
Ей казалось, что он все еще смеется, по-детски счастливо и безмятежно, а он уже плакал и давился слезами.
Арестовали ее в Страстной четверг, поздно вечером, и привезли в бывший архиерейский дом. Впервые за долгие годы мать Мелитина снова перешагнула его порог.
До четверга же ее водили из конца в конец города, из дома в дом, крестить да отпевать. Знала она: запрещено это властью, но выше запрета был святой долг, принятый вместе с иноческим саном. Выследили ее, а может,
Ввели ее в дом и сразу же закрыли в комнате, где у владыки церковная казна одно время хранилась. Прошку Греха разрешили возле себя держать.
Утром, только взошло солнце, мать Мелитина увидела через окно Никодима. Он выворачивал бревно из старого заплота, вдоль которого теперь тянулся новый, высокий забор. Выворачивал и озирался на окна дома. Вчера, когда ее привезли в бывший архиерейский двор, Никодим вышел, чтобы распрячь коляску, и наверняка заметил мать Мелитину на крыльце.
Прислонившись к стене у окна, она смотрела на улицу. Никодим, улучив минуту, с бревнышком на плече подошел и стал маячить через стекло. Она не понимала, отрицательно мотала головой. Никодим же, озираясь, снова подавал какие-то знаки, но мать Мелитина, так и не поняв, перекрестила его сквозь решетку и махнула рукой — иди, иди…
Около десяти часов за матерью Мелитиной пришли. Следователь привел ее на второй этаж в угловую комнату, где была гостевая спальня и где она сама много раз ночевала. Все было знакомо и незнакомо одновременно: стены те же, дух другой… Накурено после ночной работы. Какая-то баба, похоже арестованная, домывала полы и делала это по-домашнему, аккуратно, с любовью.
Следователь усадил мать Мелитину на табурет, сам прошелся за ее спиной, поскрипывая сапогами, закурил. Она почувствовала, что следователь чем-то очень доволен, как бывает доволен человек по утрам, когда он хорошо выспался, вовремя и вкусно позавтракал и вот пришел на любимую работу; и в предвкушении своего приятного дела ходит и соображает, как бы лучше и красивее его сделать. Вот и покойный Николай никогда сразу не бежал на конюшню, даже если конюх с утра уже доложил, что кобыла ожеребилась и жеребенок соловой масти, вернее — пока рыжий, но по приметам будет соловый; вначале он ходил по двору, щурился на солнце, дышал полной грудью, брался поправлять клумбы — одним словом, всячески оттягивал приятный момент, приводя в равновесие разум и чувства, и лишь после этого входил в маточник. И там, без страсти и жадности, с крестьянским суеверием, глядел на жеребенка, трогал его боязливую спину, шею, плевал, чтоб не сглазить, чтоб и правда удался соловой мастью — маркой конезавода.
— Для начала скажите мне, — следователь затянулся, выпустил дым в потолок, — как вас лучше называть? Каким именем?
— Кого ты видишь перед собой, так и называй, — предложила мать Мелитина.
— Поскольку я человек неверующий, то матушкой звать вас не стану, — заключил следователь и сел наконец-таки за стол. — Итак, гражданка Березина, Любовь Прокопьевна?
— В миру — да.
— Знаете, меня очень интересует такое состояние человека, — признался он. — Будто бы две жизни… Да… То есть всегда имеется возможность закончить одну, мирскую, и начать некую новую, особенную, при этом оставаясь… по крайней мере, натурально!., оставаясь тем же человеком. Человеком, служащим только идее.
— Богу, —
— С точки зрения материализма — идее, — не согласился следователь. — Любопытно… Причем, всегда остается возможность вернуться к мирской жизни. Например, расстричься…
— Но это будет уже третья жизнь, — сказала мать Мелитина. — У расстриги жизнь всегда была особая. Его не принимал мир, но и обитель не владела его душой.
— Тем более! — восхитился он. — Три состояния за одну жизнь. Если хорошо подумать, можно найти и четвертое, пятое…
— Нельзя, — перебила его мать Мелитина. — Всего три. Больше не придумаешь. В этом и состоит триединство мира.
— Так просто?
— Если ты материалист, то для тебя все труднее, — мать Мелитина достала четки, пробежала пальцами, словно проверяя, на месте ли бусины. — Ты видишь в человеке два проявленья — то, что пустым глазом заметишь: разум да тело. А третьего и признавать не желаешь.
Следователь заскрипел стулом, и мать Мелитина узнала этот стул — из гостиной. Только расшатался он, постарел, и обшивка стала как платье на нищем.
— И мир для тебя весь держится только на двух проявленьях. Ведь с таким умом где же слово-то Божье услышать?
— В каких же проявлениях мы понимаем мир? — спросил следователь.
— В жизни и смерти. То, что видно глазу и доступно животному чувству.
— А третье, надо понимать, дух?
— Третье — жизнь духа, — поправила она. — То, что соединяет жизнь и смерть.
Он встал, прошелся взад-вперед перед столом, глядя себе под ноги. Мать Мелитина почувствовала, что его удовлетворенность собой начинает постепенно исчезать, но было еще не совсем понятно, что приходило на смену.
— Почему вы говорите мне «ты»? — вдруг спросил он.
— Да мы ведь и Господу говорим «ты», — сказала простодушно мать Мелитина. — В детстве-то хоть молился ли? Помнишь?
— Это неважно, — стараясь быть мягким, заявил следователь.
— Как же неважно, батюшка? — подивилась она. — К старости-то все равно в церкву вернешься. А там спросят: когда на исповеди был да причащался? Ты уж не забывай, помни — когда. Душа-то ведь не вытерпит, покаяния попросит.
Следователь ходил у стола, как заведенный, и ей подумалось, что он хоть и образованный человек, но никогда не сможет мыслить глубоко, поскольку совершенно не владеет состоянием покоя. Двигаться и метаться следом за своей мыслью — дело для мысли гиблое.
— Неужели и о моей душе вы позаботитесь? — с усмешкой спросил он.
— Мне доля такая выпала, — смиренно проговорила мать Мелитина. — И о твоей душе помолюсь, да в первую голову. Легко ли ей, когда ты пошел людей пытать да мучить? Тебе и не ведомо, как страдает твоя душа.
— Благодарю вас, — сказал он холодновато. — Вернемся к нашей беседе… Допустим, триединство. Но как вы докажете существование третьего? Я материалист, мне нужны не чувства, а доказательства. Хотя бы из природы.
— Сколько угодно, батюшка, — благосклонно сказала она. — Неужто сам не видишь? Есть земля, есть воздух над ней, и есть небо… по-вашему, космос. А дерево взять, так у него корни в земле, ствол в воздухе, крона же в небе. И любое вещество только в трех состояниях — твердое, жидкое и газообразное. И у человека же — да ты ведь испытывал! — мысль, чувство, и третье — гармония их, согласие. Мы называем это благостью, блаженством.
Она медленно перебирала четки, замечая, как следователь неотрывно следит за ее руками.