«Красин» во льдах

Миндлин Эмилий Львович

«Красин» бережно обходил льдину. Вот единственная льдина, которую намеренно пощадил наш ледокол.

Вильери не отрывал глаз от голубого пятна на месте, где недавно стояла палатка. Можно было подумать, что ему грустно расставаться с местом, где он провел самые интересные и удивительные дни своей жизни.

«Красин» отваливал от льдины Вильери, как пароход от пристани.

— Вам, наверное, грустно сейчас покидать эти места? — Я вопросительно смотрел на Вильери.

Он улыбнулся:

— О, я покидаю эту льдину без всякого сожаления, поверьте…

Потом

он с живейшим интересом принялся следить за первой небольшой схваткой ледокола с ледяной глыбой.

Глыба и «Красин» на секунду застыли. Потом ледокол вздрогнул и медленно стал наползать на глыбу. Глыба сопротивлялась, как живая. Она отказывалась уступать дорогу, упорствовала, выскальзывала из-под носа корабля, изворачивалась, сияя при этом прозрачной голубизной своих ребер. «Красин» решительно надвинулся на нее. Глыба оказалась подмятой. Ледокол проломил ей хребет. Затонув на минуту, она всплыла уже в виде двух небольших кусков.

— Я никогда не видел, как работает ледокол. Это замечательно! — сказал Вильери. — Вот когда я мщу льдинам, которые были моими врагами! Я аплодирую ледоколу, который их рушит!

Он внимательно вглядывался в поле, отделенное от нас небольшим каналом, по краям которого громоздились бесформенные торосы. В центре его виднелись бурые следы, подмятый снег.

Вильери указал рукой на новую льдину и тихо сказал:

— Это место нашей предыдущей стоянки. Четыре раза нам приходилось перебираться с льдины на льдину. Каждый раз поле, которое мы выбирали, через некоторое время начинало разваливаться, и нам приходилось искать новое убежище.

Мы разошлись под утро. Вильери простился и пошел спать в санитарную каюту. Хозяином ее считал себя фельдшер Анатолий Иванович. Щукин холодно называл Дзаппи «Филипп Петрович», а офицер-итальянец переделал имя и отчество Анатолия Ивановича в «Анну Ивановну».

«Анна Ивановна» не жаловался, что Филипп Петрович доводит его до слез. Дзаппи пальцами показывал на окно, давая понять, что ему душно. Тогда Щукин открывал иллюминатор. Через десять минут Филипп Петрович кричал на фельдшера, и бедный фельдшер бросался к иллюминатору и закрывал его. Через полчаса Дзаппи вызывал доктора и жаловался, что «Анна Ивановна» намеренно держит его в духоте. Ему не нравилась посуда, в которой Щукин приносил завтрак, обед и ужин. Он ворчал, бранил фельдшера и требовал — есть, как можно больше есть.

Рыжебородый Мариано не поднимал головы. Он питался тем, что позволял ему врач, был тих и безропотен, лежал с полузакрытыми глазами. Его часто мучила отмороженная нога. Он стонал.

Трояни устроился на верхней койке над Мариано. Всю ночь, лежа над больным, Трояни слышал, как стонет Мариано, и натягивал одеяло на голову, может быть для того, чтобы Мариано не слышал, как стонет Трояни. Бегоунек говорил во сне. Он произносил длинные монологи на незнакомом фельдшеру языке. Бегоунек шумно переворачивался с боку на бок, не переставая говорить, как будто читая длинную лекцию или доклад.

В санитарной каюте было темно, иллюминатор

закрывали на ночь щитами, чтобы желтое ночное солнце не заливало каюту мучительным светом. На диване, не раздеваясь, спал Щукин. Но вдруг пробуждался испуганный Бегоунек, умолкал Мариано и вскакивал на койке Трояни, откидывая от головы одеяло; в страхе срывался с дивана Щукин и вздрагивал красивый офицер Вильери. Это происходило тогда, когда вдруг среди ночи в санитарной каюте раздавался человеческий крик, иногда напоминавший вой или рычание.

Кричал во сне неспокойный Дзаппа. К нему подходил Щукин и, трогая его рукой за плечо, будил:

— Минутус, одинус минутус, Филипп Петрович, проснитесь, проснитесь!

Но маленький Бьяджи спал отлично. Это я видел сам. Он калачиком свертывался на зеленом диване и спал так сладко, что, если бы его не будили, он всегда просыпал бы завтрак.

И только о Чечиони никто не мог бы сказать, спит или страдает бессонницей этот седоволосый человек. У Чечиони было только два желания: излечить сломанную ногу и еще раз отправиться на Северный полюс.

Каждое утро он входил в кают-компанию, опираясь на бамбуковые костыли, и тяжело опускался в зеленое бархатное кресло, в котором застывал на много часов.

Даже Ксения боялась нарушить покой Чечиони. Проходя мимо кресла, в котором он сидел, она переставала дышать и становилась на носки.

Кап-Вреде

«Красин» продвигался во льдах к мысу Кап-Вреде. Только что был вывешен новый бюллетень.

«БЮЛЛЕТЕНЬ № 17

Орас — Торнбергу. 13/VII.

Когда будете производить полеты над Чухновским, просьба сбросить ему соль, сковородку. Самолет Лундборга погружен на борт «Красина».

Орас.

Группа капитана Сора спасена

Торнберг — Орасу. 13 июля.

Вчера сняли с острова Фойн капитана Сора и ван-Донгена. Две собаки, снаряжение оставлены на северной оконечности острова. Поздравляем вас с громадным успехом. Просим взять на борт самолет Лундборга.

Торнберг.

Положение Чухновского

Чухновский — Самойловичу. 14/VII, 19 часов 35 мин.

Предполагаю, что по состоянию льда ближе всего к нам можно подойти от Норд-Остланда, с севера. Просьба — когда продвижение там будет затруднено, выслать по льду двадцать человек на лыжах, шасси, запасные полуоси, лыжи, хвостовую лыжу, тонкий трос, домкраты, десять брусков, стальной трос, проволоку, два деревянных винта, доски, гвозди и плотника. Остальная мелочь — по указанию Федотова.

Чухновский.

* * *

Чухновский — Самойловичу. 14/VII, 20 часов 9 мин.