«Красин» во льдах

Миндлин Эмилий Львович

Туристы двадцати национальностей так досаждали нам на нашем собственном корабле, что у нас оставалась одна возможность спасаться от них — удирать по мосткам на их корабль. Конечно, и там нас не оставляли в покое, выпрашивая автографы, словно каждый из нас превратился в какую-то модную кинозвезду.

Наверняка каждый из пассажиров «Монте-Сервантеса» увез с собой минимум по десятку автографов любого из красинцев. И все же это было легче, чем осада, которой мы подвергались на борту нашего корабля.

Иностранцы —

мужчины и весьма элегантные женщины — совершенно бесцеремонно вваливались в наши каюты, осматривали всё, вплоть до простыней, на которых мы спали, и… умоляли позволить им отрезать на память по кусочку простыни любого из нас. Им было интересно смотреть, как и что мы едим, как выглядят помещения, где мы провели исторические дни похода, и каюты, где недавно еще размещались спасенные итальянцы. Они рассаживались на койках матросского кубрика и без конца выпрашивали сувениры на память.

Теперь уже никто из пассажиров туристского парохода не сомневался, что спасательные работы будут доведены до конца. Медленное погружение «Монте-Сервантеса» в воду прекратилось уже через несколько часов после прихода «Красина» и начала спасательных работ.

Гибель туристского корабля предотвращена.

Когда красинцы наложили первый пластырь на пробоину «Монте-Сервантеса», а вода в отсеках, сколько ее ни откачивали, продолжала их заполнять, среди разноязычной толпы туристов возникли было сомнения. Мол, русские довели дело только до половины! Им не под силу освободить залитые отсеки «Монте-Сервантеса»! Но вот обнаружилась вторая пробоина — и тут всякое доверие к капитану немецкого корабля было подорвано.

Нам приходилось выслушивать бесконечные жалобы пассажиров туристского корабля на их капитана.

После наложения второго исполинского пластыря откачка воды из отсеков пошла на лад. Осадка носа «Монте-Сервантеса» уменьшилась почти до нормы. Пономарев был уверен в прочности наложенных пластырей. Руководство «Красина» предложило капитану Мейеру самостоятельно отправиться в Гамбург. Но стоило только Мейеру объявить о том, что «Монте-Сервантес» пойдет в обратный путь в открытом океане без «Красина», как среди туристов началась паника.

Незадачливый капитан пришел к Самойловичу с просьбой дать на «Монте-Сервантес» одного из наших штурманов. Он умолял, чтобы «Красин» сопровождал его поврежденный корабль до Гаммерфеста.

Уже были выкачаны последние остатки воды из трюмов, вынут песок, еще раз проверены прочно зацементированные заплаты. На девятый день мы прощались с пассажирами «Монте-Сервантеса».

Люди на спасенном пароходе рукоплескали красинцам, кричали на всех языках «вив», «гох», «виват», «ура»…

Оркестр на борту «Монте-Сервантеса» в честь Красина сыграл гимн нашей родины.

Расстояние между нашими судами росло. С капитанского моста немецкого парохода нам улыбался наш штурман Брейнкопф. Он перешел

на «Монте-Сервантес», с тем чтобы в Гаммерфесте вернуться к нам.

А туристский пароход под германским флагом до самого Гаммерфеста плыл, стараясь не слишком отдаляться от нас.

Трое суток мы шли до этого самого северного города Европы. Но для нас это было путешествие к югу. Поход кончался. На третий день в океане заголубели каменистые острова.

Далеко-далеко на востоке дымилась синяя полоса Нордкапа.

В этот час впервые за шесть недель мы увидели, как заходит солнце.

Семнадцать жизней

История похода на «Красине» могла бы здесь и закончиться. Но автор позволяет себе чуть-чуть затянуть рассказ, для того чтобы досказать о людях, встречавшихся на пути.

Шестого августа мы прибыли в Тромсё. И неожиданно снова повстречали ван-Донгена.

Еще прежде чем поздороваться, он сообщил, что едет на две недели в Голландию и потом вернется к себе.

— То есть как — к себе? Разве ваш дом не в Голландии?

— Мой дом — это Шпицберген! Это ничего не значит, что я прожил на нем только пять лет. Я проживу на нем еще столько же, если не больше. Да, дорогие мои господа, я очень люблю Шпицберген.

Он взволнованно расхаживал по комнате «Гранд-Отеля» в городе Тромсё, куда мы к нему зашли. Перед диваном на столе стояла ваза с бананами. Рядом в металлическом ведерке в виде благородного корабля викингов — опустошенная наполовину бутылка.

Ван-Донген был возбужден.

— Я еще побываю на острове Фойн! Я еще непременно побываю на острове Фойн, на котором вы обнаружили меня вместе с Сора! На этом острове однажды я был счастлив более чем когда-либо в жизни!

В последний раз мы пожали руку голландцу и поспешили на «Красин», который отплывал к югу Норвегии.

В Ставангере, в этом норвежском городе роз и сардинок, «Красин» вошел в сухой док залечивать раны, полученные во льдах. Я был в числе трех человек, которые тогда, простившись с людьми красинской экспедиции, выехали через Осло, Швецию и Финляндию в Советский Союз.

Стокгольм в те дни можно было назвать городом Финна Мальмгрена. В шведской столице его имя звучало буквально на каждом шагу.

Суханов, Южин и я отправились к матери Финна Мальмгрена, в стокгольмский пригород Эппельвик. Нас сопровождали представитель одной из стокгольмских газет, взявший на себя роль переводчика, и журналист Кнут Стуббендорф. Тот самый Кнут Стуббендорф, что два года спустя прославился открытием на острове Белом останков экспедиции Андрэ, летевшей в 1897 году к Северному полюсу на воздушном шаре «Орел» и с той поры исчезнувшей без вести.