Красивые и проклятые

Алендер Кэти

Пока проявлялась пленка, я поставила таймер и начала бродить по комнате, наслаждаясь тем, как резиновые коврики поглощают звук моих шагов. Я не знала, смогу ли когда-нибудь вернуться в грязную, тесную фотолабораторию колледжа, теперь, когда я поработала в этом безукоризненном месте.

Когда пленка высохла, я порезала ее на полоски по пять кадров и сделала обзорный лист.

В комнату бесшумно зашла Фаррин. Она взяла лист в руки и жестом пригласила меня вернуться в мастерскую.

Положив его на экран и взяв лупу, она начала изучать фотографии Меган,

сделанные у бассейна.

— Какие ты хотела бы распечатать? — спросила она, передавая мне лупу.

Я начала рассматривать кадры, стараясь не думать о том, что в этот момент Фаррин МакАллистер фактически давала мне частный урок.

Вот Меган надувает губки. Вот Меган недовольно смотрит в кадр. А вот тут Меган напоминает маленькую девочку, обидевшуюся на то, что ей не достался последний кусок тортика.

— Вот эту, — я указала на фотографию, где у Меган был самый угрюмый вид.

— Почему?

— Потому что… в ней есть напряжение. — Именно такие фотографии я любила.

Фаррин сделала шаг назад.

— Что нибудь еще?

Значит, я что-то не заметила. Я наклонилась и просмотрела кадры, на этот раз внимательнее. В первый раз я пропустила все те снимки, где Меган улыбалась. Теперь я решила разглядеть их получше…

— Вот этот, — я указала пальцем на кадр почти в самом конце пленки.

— Почему?

Я снова наклонилась вперед. Темные, аккуратно накрученные локоны Меган бешено развевались на ветру. Вода в бассейне на переднем плане была покрыта рябью, которая как будто бы повторяла то же движение. Юбка струилась мягкими, изящными складками. Подол намок и прилип к стенке бассейна. На губах Меган играла легкая улыбка, ее поза была расслабленной, а глаза…

— Она выглядит так, как будто у нее есть какая-то тайна.

Фаррин улыбнулась.

— Можно мне кое-что взять?

Она сделала изящный жест, и я прошла мимо нее, чтобы взять рюкзак. В нем лежала папка, в которой в прозрачных кармашках в идеальном порядке хранились все мои негативы и обзорные листы.

Я пролистала ее, чтобы найти самую первую пленку с моими автопортретами.

Десятым кадром была та неуютная фотография с новым фотоаппаратом, которую увеличили и распечатали для вечеринки. Но мне была нужна не она и не дюжина следующих. Меня интересовал последний кадр.

Я хорошо помнила, как сделала его. Я тогда наконец более-менее разобралась, как работает новый фотоаппарат, но у меня закончилась пленка, по крайней мере, я так думала. Я сидела у зеркала и случайно сжала резиновую грушу, которую использовала для длинной выдержки.

Я повернула голову, так что мои опаленные волосы с неровными концами были хорошо видны. На моем лице играла высокомерная полуулыбка. В этой фотографии, наверное, было столько напряжения, сколько можно вместить в снимок. Потому что кто сидит перед камерой с обожженными волосами и сломанными ключицей и запястьем — и при этом улыбается?

Я выпрямилась и только тогда поняла, что все это время едва дышала. Я сделала глубокий вдох, как будто только что вынырнула из-под воды.

—

Еще вот этот, — сказала я, и Фаррин взяла у меня лупу.

Через пару мгновений она выпрямила спину и повернулась ко мне. В ее глазах мерцал какой-то странный огонь.

— Потрясающе, — проговорила она.

На секунду мне показалось, что я сейчас потеряю сознание.

— Давай увеличим вот эти две фотографии, — сказала она. Я опустила взгляд и заметила, что она постукивает пальцем по снимку Меган.

Пока я работала в фотолаборатории, Фаррин стояла у меня за спиной. Большую часть времени она просто смотрела, но иногда давала советы. Например, она предложила мне использовать высококонтрастный фильтр. Мы проявили фотографию Меган и повесили ее сушиться. Даже в тусклом свете было видно, что снимок получился исключительный.

Потом мы проявили мой автопортрет. В увеличенном виде он выглядел старомодно, даже готично. Такая фотография могла бы висеть на стене заброшенного дома, в котором водятся привидения. И стоило бы кому-нибудь пройти мимо, она превращалась бы во что-нибудь ужасное.

И все это потому, что я улыбалась.

Когда мы закончили, Фаррин указала на угол одной из полок.

— Пожалуйста, поставь таймер вон туда.

Я потянулась рукой наверх и вдруг порезалась обо что-то пальцем. Я завопила и отпрыгнула назад.

— Боже мой. Что случилось? — спросила Фаррин. — У тебя кровь идет?

В тусклом свете казалось, что из моего пальца течет шоколадный сироп.

— Кажется, да, — сказала я. — Там лежит что-то острое.

Я почувствовала, как к глазам подступают слезы, и изо всех сил заморгала, чтобы не заплакать. Получалось с трудом — как будто я за резиновую ленточку тащила что-то очень тяжелое. Но в конце концов глаза перестало щипать, и опасность миновала.

— Как странно, — проговорила Фаррин, подводя меня к раковине, где я промыла рану — маленький, но удивительно глубокий порез. — Я очень внимательно слежу за тем, чтобы все осколки от лопнувших лампочек тщательно собирали и выкидывали. Но иногда ассистенты работают безалаберно.

— Как вы думаете, придется накладывать швы? — спросила я.

— Нет, — сказала она, протягивая мне кусочек марли, чтобы я прижала его к порезу. — Уверена, что не придется.

Пока она заклеивала мне палец пластырем, я наблюдала за ее лицом, залитым красным светом. Ее глаза напоминали черные точки, окаймленные густыми черными ресницами. Губы были бледными и практически сливались с кожей.

Как осколки лампочки могли оказаться на той полке? Тем более я не сказала ей, чем именно порезалась.

Складывалось впечатление, что Фаррин знала, что там что-то лежит. Причем что-то опасное.

Возможно, это была проверка? Чтобы посмотреть, заплачу ли я?

Она подняла на меня глаза, но я успела отвести взгляд. Судя по часам на стене, было уже почти десять вечера.

— Мне пора домой, — проговорила я. — Спасибо вам огромное.

— Я провожу тебя, — сказала она.

— Нет-нет, не надо. Еще раз огромное спасибо.