Красная Армия
Шрифт:
Шилко погрузился во взгляды старого крестьянина. Партия… У него появилась привычка время от времени работать на гарнизонном огороде и в птичнике. Он слишком поздно понял, насколько любил землю, животных, вид растущего урожая и понимал, что настоящим его предназначением было стать земледельцем, как и его предки. Но пока он был молод, жизнь в колхозе казалась ему серой и беспросветной. Теперь, когда он занимался огородом, их замполит сильно нервничал. На словах Шилко хвалили за «труд в духе народного единства» и энергичное следование курсом партии. На деле, однако, он хорошо знал, что партийные активисты недоумевали, видя подполковника с лопатой и граблями. Наверное, они опасались, что и их могут заставить трудиться «в духе народного единства». Шилко
Его сын был из другого теста. Паша имел другой склад ума, более острый и быстрый. Хотя он был восторженным пионером и правильным комсомольцем, он никогда не утруждал себя теорией марксизма-ленинизма. Он просто принял партию как норму жизни и как цель для молодого человека со здоровыми амбициями. Вернувшись инвалидом из Афганистана, он обнаружил себя на задворках жизни. Никакого почета для безногого. Шилко видел, как он меняется, превращаясь из порядочного и открытого парня в фанатичного партийца. Партия встретила его инвалидом, ищущим помощи, попытавшись использовать его, якобы искренне пытаясь помочь. Но Паша обратил весь свой талант и весь свой гнев на то, чтобы использовать Партию. По своему опыту Шилко знал, что именно такие люди и добивались в ней успеха. Сначала, когда сын вернулся, он беспокоился о его благополучии. Но затем он увидел, как безногий парень превращается в человека с длинными руками.
Паша хорошо ориентировался в партийных течениях. Он, казалось, приобрел вкус к манипуляциям, и Шилко не сомневался, что однажды его сын станет большим человеком, и его будут носить на руках, что вполне компенсирует отсутствие ног. Шилко больше не нужно было беспокоиться о его благосостоянии. Паша теперь был в состоянии получить квартиру на первом этаже или в доме с лифтом. Но, как просто любящий отец, Шилко сейчас беспокоился о других аспектах его будущего.
И через несколько минут начнется война. Шилко все еще отказывался в это верить, но он понимал, что это были иррациональные мысли. Обстановка говорила сама за себя. Шилко подумал, что решение начать эту войну было принято людьми, на которых старался походить его сын. Такими, которые считали, что знают, что лучше для любого живого существа.
Ладно, подумал Шилко, это все не имеет значения. Он и его солдаты будут сражаться, кто бы не принимал решения. Ситуация была больше, чем все, кто был в нее вовлечен.
Обстановка на командном пункте стала меняться. Действия приобрели выраженную направленность. Офицеры начали занимать свои места. Все посматривали на часы, висевшие над аппаратурой связи.
Это не продлится долго. Шилко посмотрел на часы, несмотря на то, что смотрел на них только что. Он подошел к самовару и налил себе еще чашку чая. Затем он сел за стол с картой и начал последний раз проверять список огневых задач.
Радио молчало. Ромилинский сел рядом с Шилко и нервно похлопал по трубке полевого телефона, провода которого вели непосредственно к батареям. Приближалось время, когда он снимет ее и произнесет единственное слово, которое выпустит на волю бурю.
Шилко гордился своими орудиями, почти так же как и своими людьми. Когда он только поступил на службу, его первое подразделение было укомплектовано пушками, разработанной еще до Великой Отечественной войны, буксируемой оставшимися с Войны «Студебекерами». Сейчас, по сравнению с огромными самоходными артиллерийскими установками его дивизиона, те маленькие буксируемые пушки казались игрушечными. За свою жизнь Шилко увидел огромный прогресс.
— Товарищ подполковник, — сказал Ромилинский. — Вы кажетесь очень спокойным.
— Просто выспался напоследок, — сказал Шилко, желая просто посидеть и подумать в эти последние минуты.
Но начальник штаба слишком хотел поговорить.
— Я
Шилко привык считать, что потребности других важнее его собственных. Если начальник штаба в эти последние мирные минуты хотел поговорить, Шилко был готов поговорить.
— Я уверен, что мы готовы, Василий Родионович. Я знаю, это хороший дивизион.
— Но я не могу избавиться от мысли, что мы что-то забыли, возможно, следовало еще больше подготовиться…
Шилко отмахнулся.
— Всего не предусмотришь. Нельзя подготовиться ко всему. Вы же знаете диалектику. Постоянное течение.
— Пять минут! — объявил голос.
Шилко посмотрел на часы. Потом откинулся на спинку стула.
— Вы знаете, — начал он самым непринужденным голосом, на который был способен. — Когда я был младшим лейтенантом, я был в ужасе от того, что увидел на своем первом месте службы. Там все было не так, как говорили в училище. Ничто не было достаточно точным, строгим, ровным или чистым. Я был настолько поражен всем этим, что воспринимал обстановку как предательство высокого звания советского военного. Я не был особенно честолюбив и не хотел изменить мир. Но эта часть, как мне казалось, не смогла бы воевать даже с девочками из балетной школы. Половина оборудования не работала. Обстановка казалась невыносимой для молодого и принципиального лейтенанта, который считал, что в любой момент нужно быть готовым выступить против империалистических агрессоров. Но командир части был довольно мудрым ветераном. Он смотрел на мои попытки навести порядок с немалой долей иронии. А потом, в один прекрасный день он вызвал меня в свой кабинет. Я, конечно, разволновался. В те дни командир дивизиона нечасто мог поговорить с лейтенантом. И этого обычно не случалось, когда лейтенанту было, чем гордиться. И вот, я вхожу в его кабинет в подвешенном состоянии. Не могу понять, что я сделал неправильно. Но оказалось, он вызвал меня не поэтому. Он спросил, люблю ли я армию и нравиться ли мне наша часть. Он меня провоцировал, хотя тогда я не понимал этого. И я высказал все, что думал. Выслушав, он только улыбнулся и подозвал меня поближе. Он сказал, что хочет открыть мне одну правду войны, которая бы мне очень сильно пригодилась в дальнейшей службе.
Шилко огляделся. Все слушали его, несмотря на напряжение.
Часы показывали, что осталось две минуты.
Шилко усмехнулся.
— И знаете, что он мне сказал? Он наклонился над столом так близко, что я мог увидеть старые шрамы у него на щеке, и сказал почти шепотом: «Шилко, войну не выигрывает самая подготовленная армия. Ее выигрывает самая неподготовленная».
Слушатели мягко рассмеялись. Но тревожное ожидание было настолько сильным, что никто не мог действительно отвлечься. Напряжение нарастало волной, готовой смыть их всех.
Ромилинский в готовность поднял трубку полевого телефона.
Меньше минуты.
В отдалении грохот орудий разорвал тишину. Кто-то открыл огонь раньше, или из-за неисправных часов, либо просто от нервов.
Шилко посмотрел на часы. Время. Другие батареи и другие дивизионы были готовы поддержать первый залп целым оркестром калибров. Он повернулся к Ромилинскому и абсолютно серьезно сказал:
— Передайте приказ: открыть огонь.
ЧЕТЫРЕ
Младший лейтенант Плинников потер пальцами нос и скомандовал механику-водителю двигаться вперед. В смотровом приборе командира он не мог увидеть никаких значимых ориентиров. Поле зрения заволокли быстро мелькающие вспышки, расплывающиеся преграждающей им путь пеленой серого дыма. Затекавшие на объектив капли дождя еще больше затрудняли видимость. Плинникову казалось, что он вел свою разведывательную гусеничную бронемашину сквозь ад, разверзшийся на дне моря.
Дрожь от мощных разрывов артиллерийских снарядов отдавалась в металлические борта машины. Вдруг броня показалась безнадежно тонкой, гусеницы слишком слабыми, чтобы выдержать машину, а вооружение — просто игрушечным.