Красная Борода

Ямамото Сюгоро

Эйко пожаловалась, что уже с полмесяца дела у нее идут неважно, и все потому, что мужчина пошел никудышный.

— Каково терпеть это мне, уроженке столицы? — заключила она с ярко выраженным не то ямагатским, не то фукусимским акцентом. Правда, судить о том, что ее акцент характерен именно для жителей Ямагаты или Фуку-симы, я мог лишь со слов двух других девиц из заведения «Киёкава». Не исключено, что они ошибались. Однако Эйко, бесспорно, не была уроженкой Токио, ни тем более, как утверждала она, района Канда, который в самом центре столицы.

— А знаете, сэнсэй, как-то мы вместе с одним парнем пытались покончить жизнь самоубийством.

Налейте-ка мне еще! — Эйко была уже изрядно пьяна.

Я спросил у нее кое о чем. Она облизала край чашки — язык у нее был толстый и невероятно длинный — и сказала:

— Ей-богу не вру! Спросите хозяйку «Соснового доми­ка». Я в ту пору как раз у нее служила. Хотите, расскажу все, как было? Только прежде хорошо бы заказать что-нибудь поесть в ресторане «Нэтогава». Не скупитесь, сэн­сэй, у вас вроде завелись деньжата.

Я ответил ей насчет деньжат, и Эйко сочувственно зацо­кала языком. Потом, выпятив нижнюю губу, стала нали­вать себе еще сакэ.

— У кого ни спроси — у всех дела идут из рук вон плохо. Противно даже. Если так и дальше будет, придется рас­статься с этой проклятой жизнью, — пробормотала Эйко. — Вот и с Киси Ганом мы решили отравиться в самый раз­гар невезения. Ну, рассказать, что ли, сэнсэй?

В таких случаях я обычно напускаю на себя равнодушие. Дело в том, что девицы подобного рода имеют привычку лихо привирать, их рассказы о своей жизни на девяносто девять процентов придуманные — смесь вычитанного в дешевых романах и увиденного на экране. Если же сделать вид, что тебе все это совсем не интересно и слушаешь ты просто из вежливости, процент правдивости возрастает, пожалуй, на две трети.

— Я такая: не люблю, чтобы серединка наполовинку, — начала Эйко. — Уж если жареное — так чтобы на зубах хрустело, а соленое — чтоб дух захватывало! А так, раз­мазню всякую, терпеть не могу. Потому я сразу и решилась: умрем вместе!

Стараясь сохранять спокойствие, я задал ей вопрос.

— Вон вы о чем! — Эйко как-то странно фыркнула. — Если бы я и в самом деле захотела умереть вместе с ним, я бы не сидела тут перед вами. Да вы не удивляйтесь, сэнсэй!

Я умолк и больше не удивлялся.

Вот что рассказала Эйко.

Случилось это пять лет назад, в октябре. У дружка Эйко было прозвище Киси Ган, и служил он коммивояжером в фирме, торговавшей лекарствами от дурных болезней.

Когда я потом спросил у Эйко, знала ли она его насто­ящее имя, она досадливо пожала плечами и ответила:

— Ведь мы решили покончить с собой, и ни к чему мне было интересоваться такой мелочью, как его имя.

Хороводилась она с Киси Ганом месяцев шесть. Он уве­рял Эйко, что ему всего двадцать восемь лет. Но, по мне­нию Эйко, ему было не меньше тридцати двух. Киси Ган был крупным, загорелым мужчиной с суровым, мужествен­ным лицом. Все девицы из заведений в Уракасу отчаянно завидовали Эйко, узнав, что она завела такого дружка. Киси Ган появлялся на ярко-красном мотоцикле, на котором красивыми белыми иероглифами было выведено назва­ние его фирмы.

— Мотоцикл всегда так приятно пукал, — мечтательно произнесла Эйко.

Я чуть не прыснул со смеху, но вовремя сделал вид, будто поперхнулся сакэ.

Приезжая в Уракасу, Киси Ган, покончив с делами, шел в одэнъя [85] пить сакэ и направлял посыльного за Эйко. От харчевни до «Соснового домика» всего-то пять минут ходу, но по обычаям заведений вроде «Соснового домика», если девушку приглашали

в другое место, хозяйке надо было уплатить некоторую сумму — девицы находились на повре­менной оплате. Популярность приглашенной сразу возрас­тала, и поэтому сами девицы готовы были платить «не­устойку».

85

 Одэнъя — харчевня, где подают одэн — блюдо из вареного сладкого картофеля и соевой пасты, сдобренных специями. 

Прошло полгода. И вот однажды вечером Киси Ган пожаловал в «Сосновый домик» собственной персоной. Одет он был в ветхое кимоно и в старые сандалии на босу ногу. Сказал Эйко, что приехал автобусом, и вид у него был такой, словно он принимал слабительное неделю подряд.

Они не успели еще опорожнить первую бутылочку сакэ, как Киси Ган внезапно спросил, согласна ли Эйко умереть вместе с ним.

— Я, как увидела его, сразу же решила: здесь что-то не так! А когда он предложил мне умереть с ним, подумала: э-э, куда загнул, дружочек! — растягивая слова, сказала захмелевшая Эйко.

Киси Ган растратил пятьсот иен из денег, принадлежав­ших фирме. У него была семья: жена и трое детей. А с тех пор как он познакомился с Эйко, денег и вовсе не хватало. Потихоньку он начал запускать лапу в кассу фирмы — сна­чала прикарманивая по пять-десять иен, а по мере того как его любовь к Эйко становилась все горячей, осмелел и брал по пятнадцать, а то и по двадцать иен каждый раз, считая, что так и должен поступать настоящий мужчина.

Когда сумма растраты достигла пятисот иен, он наконец попался, и хозяин потребовал немедленно вернуть деньги.

— Не вернешь — подам в суд, — медовым голосом пре­дупредил он Киси Гана, угрожающе поводя густыми и чер­ными, как у юноши, бровями.

Хозяину было уже за семьдесят, но выглядел он значи­тельно моложе.

Киси Ган стал метаться по знакомым, но вскоре понял, что больше двухсот иен ему не собрать, а хозяин требовал вернуть всю сумму сразу. Киси Ган не мог признаться во всем жене и уверял, что не в силах расстаться с Эйко. Вот он и предложил ей вместе покончить жизнь самоубийством — другого, мол, выхода нет.

— Вижу, куда ты гнешь, грязный тип, смекнула я. Вы поняли, сэнсэй? — возбужденно воскликнула Эйко. — Неужто вам невдомек? Он хотел, чтобы я своим телом зара­ботала для него недостающие деньги. Решил: умирать, мол, мне неохота и я хоть наизнанку вывернусь, а триста иен для него добуду. Но не на такую напал!

В ту пору у самой Эйко дела шли неважно. Она пожало­валась Киси Гану, что денег у нее ни гроша, что она поря­дочно задолжала в галантерейной лавке и в общественных банях, и сказала, что согласна с Киси Ганом покончить жизнь самоубийством, тем более что среди ее подруг это считается высшим проявлением взаимной любви и каждая из них хотела бы хоть раз в жизни испытать нечто подоб­ное. Тогда Киси Ган, словно окончательно решившись на что-то, сказал, что принесет сильнодействующее снотвор­ное, они выпьют его и уснут вечным сном. «Приеду после­завтра вечером, смотри не раздумай», — предупредил он. Эйко ответила, что у нее есть немецкое снотворное, и пусть он принесет только свою долю. «Откуда оно у тебя?» — спросил Киси Ган. Эйко ответила, что лекарство осталось от ее подруги, которая недавно отравилась, что название его она не помнит, но знает: для того чтобы умереть, и одной щепотки достаточно. На том они расстались.