Красная дорама
Шрифт:
Таков, по крайней мере, был план.
— Ваша собственная память, разумеется, целиком и полностью останется при вас, — размеренно продолжила старуха. — Воспоминания прежнего хозяина тела — тоже, хотя, возможно, и с некоторыми незначительными купюрами.
— С купюрами? — слегка приподнял я брови. Вот об этом нюансе меня не предупреждали — как видно, не сочли важным.
— Возможно. С незначительными, — с расстановкой повторила моя собеседница. — Гарантирую, что существенных проблем для адаптации на новом месте это вам не создаст. В качестве страховки у вас будет возможность трижды связаться со мной ментально —
— Десять дней — нормально, — признал я.
— Это последнее, что я хотела оговорить, — заявила старуха. — Вас все устраивает?
— Да, — выговорил я — прежде, однако, чуть помедлив. Что-то меня в предстоявшей сделке все же напрягало. И нет, не сама ее иррационально-мистическая суть. Это я как раз для себя уже безоговорочно принял — за неимением в распоряжении иных ходов. Но какая-то незначительная мелочь, которую при этом никак не получалось толком уловить… Будто бы крохотная недосказанность — но чреватая крупными последствиями…
В своем нормальном состоянии я бы, наверное, без труда отыскал загвоздку, но, если что, за последние четверо суток поспать мне выпало едва семь часов — в общей сложности…
— Несмотря на прозвучавшее согласие, вижу, вас что-то смущает, — легко угадала мои сомнения Цой. — Что именно? Давайте проясним все нюансы — пока не поздно.
— Э… — протянул я — и, так и не имея нужного ответа, спросил совсем не о том. Иногда этот прием — начать с другого, маловажного — помогал мне заставить мозги шевелиться энергичнее. — Вот такой вопрос. Я искал вас в Сеуле и Пусане, а нашел здесь, в Москве. Как вышло, что мудан вашего уровня обосновалась за пределами Кореи?
— Все зависть людская, будь она неладна, — страдальчески вздохнув, все же с готовностью ответила старуха. — Сеул теперь уже не тот, что прежде. Половина называющих себя там мудан нынче недалеко ушли от самых заурядных шарлатанок. А другая половина — так сущие аферистки и есть! Но вместе они — какая-никакая да сила, с которой негласно считаются корейские власти… В общем, выжили меня эти клоунессы за границу. Нет, можно было бы, конечно, развязать войну и стереть их там всех, словно пыль — да неправильно это. Не на такое следует себя расходовать… Вот и уехала. И не жалею. Кому действительно надо — меня и тут найдут. А кому не очень нужно… — не договорив, она красноречиво развела руками.
— Понятно, — буркнул я. Ощущение подвоха никуда не ушло, но ухватить, в чем дело, у меня по-прежнему не выходило. А может, и нет тут ничего? Переутомился — вот и мерещится роковая недоговорка? — Понятно, — повторил, как бы пробуя слово на вкус — действительно ли мне все ясно? Ох, не уверен… Но времени на рассусоливания уже нет вовсе! — Где нужно расписаться кровью? — выдавив кривую ухмылку, полувсерьез осведомился я у собеседницы.
— Что за цена нынче вашей крови? — хмыкнула та. — Умрет тело — потеряет всякую силу и она! Мне же достаточно слова — оно останется. А слово вами уже дано.
— Тогда — приступим? — требовательно прищурился я на собеседницу.
— Как раз пора, — ненадолго будто бы прислушавшись к чему-то для меня неуловимому, согласилась Цой.
Ну,
2. Пак Чин Хва
— Чон! Чон Сун Бок, очнись! Да очнись же, чтоб тебя! Ну, давай, дружище! Чон Сун Бок! Чон!!! — донеслось откуда-то из безбрежной тьмы пустоты.
Звук понемногу нарастал — если сперва слова будто бы с трудом пробивались через плотный ватный занавес, то последнее «Чон!!!» уже отвесило мне неслабую такую оплеуху. Хотя нет, похоже, это кто-то и в самом деле заехал мне с размаху по щеке, а не добившись желаемого, теперь, вот, исступленно тряс за плечи:
— Чон Сун Бок, собачий ты отпрыск! Очнись!
Голос, кажется, был мужским. Кричали, кстати, по-корейски, но осознал я это, лишь заставив себя на сей счет задуматься — звучавший язык воспринимался мной абсолютно естественно, как будто только так и надо было. Оставалось понять, кто такой этот «сукин сын» Чон Сун Бок — уж не я ли сам? Может, так звали прежнего хозяина тела, в которое перенесла мое сознание искусница-мудан? Хотя нет, едва ли: ведь его былая память вроде как перешла ко мне (вон, корейский теперь с полуслова понимаю!), но никаких ассоциаций это навязчиво повторявшееся трехсложное сочетание у меня не будило. Как, впрочем, не всплывало и какого-то другого подходящего случаю имени, кроме моего старого, привычного — Владимир Григорьев. Владимир Юрьевич, если угодно. Для самых близких друзей — Вовчик или даже Вовочка. Но ни разу никакой не Тык-Мык-Гей!
Хм…
Ладно, раз нет ясности с тем, кто таков я-здешний, то, может, удастся хотя бы вспомнить, где конкретно находится это «здесь»? Как сумел, я напряг память, но актуально-корейского в ней ну совершенно ничего не нашлось — разумеется, если не считать давешней старухи-мудан и ее помощницы-девицы. Первую я разом представил что-то невнятно бормотавшей — закатившей при том глаза и мерно раскачивавшейся из стороны в сторону на своей шелковой подушечке. Должно быть, впавшей в мистический транс. Вторую же — мысленно увидел беззвучно появившейся из-за двери комнаты с пузатым глиняным горшочком в руках.
Вот: как наяву, девушка сует тот мне в руки и шепчет:
— Пейте! До дна!
Я неуверенно кошусь на Цой, но ментально та определенно пребывает сейчас не с нами.
— Пейте, — настойчиво повторяет между тем юная помощница мудан. — Это обезопасит ваш путь через мир духов — в новое тело!
Пожав плечами, я подношу край горшочка к губам и делаю осторожный глоток. На вкус предложенный мне напиток оказывается горьким, но не противным, чем-то даже приятным — немного напоминает американский индиа-пэйл-эль.
Внутренне усмехнувшись — припомнив одну давнюю историю, связанную с этим самым IPA — я осушаю свой импровизированный бокал. И сразу же ощущаю сильнейшее опьянение — словно в густой туман ныряю. Забирая у меня из ослабевших пальцев опустевший горшочек, девушка еще что-то мне говорит — кажется, желает счастливого воплощения, но это уже неточно.
Последнее, что я слышу — отзвук глухих ударов, будто кто-то упорно ломится в запертую дверь (а может, и впрямь ломится — с моих преследователей станется поспеть к шапочному разбору!). А потом — тишина и тьма. Долгие, наверное, вовсе вечные — такими, по крайней мере, они мной воспринимаются. И наконец — этот беспокойный голос: «Чон! Чон Сун Бок!»