Красная камелия в снегу
Шрифт:
Этот разговор с Рут Коэн словно выявил мучившую его последние годы проблему. Ведь при всей гнусности жизнь в коммунистическом обществе имела четкие моральные ориентиры — по крайней мере для него и его друзей. Для порядочного человека считалось неприемлемым, скажем, вступить в партию или прославлять коммунистический режим. Тем более — доносить на коллег…
Арнольд в глубине души гордился, что прошел незапятнанным через все трудности той жизни. Эмиграция была для него еще одним актом протеста. Он считал себя именно политическим беженцем от коммунистического режима — Америка недаром приняла его как такового. И вот теперь в Америку поперли все те, кто приспосабливался,
Он заснул лишь под утро и проснулся около полудня совершенно разбитым. С трудом поднялся: нужно было поспеть на репетицию. Во время репетиции он сбивался, путал, и маэстро дважды взглянул на него: один раз с удивлением, другой — с укором.
Спектакля в этот вечер, по счастью, не было, и Арнольд улегся пораньше. Лиля дала ему снотворное, но все равно уснул он с трудом. И только уснул — зазвонил телефон на тумбочке возле кровати. Пока он продирал глаза, Лиля взяла параллельную трубку в кухне. «Наверное, мама», — подумал Арнольд и повернулся на другой бок.
Проснулся он от шороха в спальне.
— Это я, не пугайся, — сказал из темноты Лилин голос.
— Чего ты там возишься?
— Джинсы ищу, куда-то задевались.
Он включил свет. Она шарила в стенном шкафу, стоя в одном нижнем белье.
— Куда ты собираешься? Который час?
— Девять. Вот они…
Она села на пол и стала натягивать джинсы.
— Ты к маме?
Она поднялась, застегнула молнию и сунула голову в свитер.
— В чем дело? Скажи, наконец!
— Я в аэропорт. — Она посмотрела в зеркало, поправляя на себе свитер. — Сейчас позвонил Левка Ошмянский.
Он прилетел в Кеннеди. С семьей. Идиоты из «Джуш-ки» должны были его встретить и отправить к родственникам в Кливленд. Так вот, их никто не встретил. У них двое маленьких детей. Пять часов сидят в аэропорту, без денег, без языка. Ничего не знают, даже позвонить не могут…
— При чем здесь ты? — Арнольд сел на кровати и дрожащей рукой пытался натянуть тапок.
— Он в Нью-Йорке никого больше не знает. Дети ревут, жена в истерике. Он нашел наш телефон по книге.
— Ты что?! — заорал Арнольд и швырнул тапочком в зеркало. — Я всю Америку поднял на ноги, чтобы этого стукача не впускали, а ты встречать его… В аэропорт! Ты с ума сошла!
— Арик, я не могу так разговаривать.
Она вышла в прихожую и сняла с вешалки плащ. Он выскочил вслед за ней — босиком, в трусах и майке — и попытался вырвать у нее плащ.
— Ты с ума сошла! Как ты поедешь в аэропорт? Ты же в жизни дальше супермаркета машину не водила. И с какой стати?..
— Дай сюда плащ. Арик, перестань.
Она повернулась и взглянула ему прямо в глаза. Губы ее были плотно сжаты. Он отпустил плащ и попятился.
— Арик, я все понимаю. Он негодяй, и правильно было бы, если б его не впустили. Но тут совсем другое дело: семья в отчаянном положении. По вине нашей родной «Джушки», между прочим. Они просят о помощи — я не могу отказать… Дети чем виноваты? Если что случится — мы себе этого не простим, я знаю.
— Ты ведь даже до моста не доберешься. Там такая путаница — опытный водитель не разберет!
— Как-нибудь доберусь. Собьюсь с дороги — заеду на бензоколонку, там скажут.
Она застегнула плащ и повесила сумочку на плечо.
— Ты
— А куда еще? Переспят здесь, в гостиной хотя бы. А завтра утром позвоню Рут: пусть отправляет их в Кливленд, немедленно. А ты ложись.
У самых дверей он схватил ее за плечи.
— Нет, одну я тебя не пущу! Там дикое движение около мостов! Подожди, я сейчас…
Уже в машине, выезжая на шоссе, он сказал:
— Ну Кирилл и посмеется… Ты, скажет, поистине человек принципов. Цветы, скажет, не забыли захватить?
Она ответила не сразу:
— Цветы здесь не нужны. А принципы? Жизнь сложнее принципов…
Всю дорогу до аэропорта они напряженно молчали.
КУКЛУ ЗОВУТ РЕЙЗЛ
Менуха делала вид, что не замечает волнения мужа, на самом же деле она прекрасно видела, в каком он был напряжении и как бросал взгляды на стенные часы, а потом, не поверив им, сверял со своими ручными, и как, прижав лицо к стеклу, поглядывал вдоль улицы… Тяжело ступая (на седьмом месяце как-никак), она курсировала из столовой в кухню и обратно, собирая к столу и не забывая по пути заглянуть в детскую, где пятилетняя Дина укладывала спать своих кукол.
— First you wash your hands, then you brush your teeth, then… — доносился из детской рассудительный голос Дины.
— А он будет есть нашу пищу, ты уверен? — спросила Менуха, устанавливая посередине стола блюдо с заливной рыбой. (В семье они говорили по-английски.)
— Почему нет? Кошер можно есть всем.
— Откуда я знаю, как там у них? — Менуха любила, чтобы последнее слово оставалось за ней. — А ты сядь, отдохни, я сама закончу.
Зеев послушно сел на диван, но так, чтобы видна была улица. Он ерзал на диване и вытягивал шею. Ожидание продлилось недолго: в пять минут седьмого под окнами остановилась машина, и они оба бросились к окну. Из такси вышел необычно одетый человек с окладистой бородой.
— Это он? — недоверчиво спросила Менуха.
— Хм… не знаю, — с запинкой ответил Зеев. — Должно быть, он…
— Ты не узнаешь? Ничего себе… — Она пожала плечами.
Прибывший поднялся на второй этаж, вошел в распахнутую дверь квартиры и остановился в прихожей — как замер. Они стояли друг перед другом, Зеев и пришедший, и молча разглядывали один другого. Менуха тоже разглядывала их, словно увидела мужа впервые. Они были одного роста, но сходство на этом кончалось: Зеев был худой, сутуловатый, в очках, борода короткая и растрепанная, темные волосы беспорядочно торчат из-под шляпы, а тот, другой, — осанистый, представительный, борода ухоженная, волосы длинные, расчесанные на две стороны, одет в длинную черную рубаху, как кантор на праздник, а на грудь спускается с шеи большой серебряный крест.
— Что мы стоим? Давай хоть обнимемся, — сказал гость по-русски и шагнул навстречу Зееву. Они обнялись и долго стояли, не глядя в лицо друг другу. Наконец гость разжал объятия, отступил назад и огляделся помутневшим взглядом.
— Это жена моя, Менуха, — словно очнувшись, заговорил Зеев.
— Очень рад, — сказал гость и протянул руку. Менуха вздрогнула и посмотрела на мужа.
— Извини, у нас не принято, — смутился Зеев. — Мужчины с женщинами за руку не здороваются.
— Здравствуйте, очень приятно познакомиться, — выговорила Менуха по-русски. Когда-то она говорила по-русски с бабушкой, но бабушка давно умерла, а родители русского не знали. Эта галантная фраза, явно заготовленная заранее и произнесенная с трудом, вызвала улыбку у всех троих. Напряжение ослабло.