Красная камелия в снегу
Шрифт:
Отец Василий широко развел руками:
— Ну уж ты слишком… Прошло столько лет…
— А я помню. «Москва. Как много в этом звуке для сердца русского слилось». А? Русское сердце! У сына Цили Ароновны…
Отец Василий взглянул на него, и Зеев осекся.
— Мы договорились этих тем не касаться. Таково было мое условие для нашей встречи, и ты, Вовка, его принял.
— Она взяла с меня слово, что я тебе напишу и встречусь с тобою… — сказал Зеев тихо.
— Я так и подумал.
Они молча вернулись в столовую. Менуха подала куриное жаркое.
— Delicious, — сказал отец Василий. —
— Спасибо, — ответила Менуха по-русски.
Повисла долгая пауза. Разговор явно не клеился. Наконец Зеев решительным жестом отодвинул тарелку:
— Слушай, хватит притворяться. Если даже мы об этом не говорим, все равно думаем… Давай объяснимся начистоту.
Отец Василий тоже отодвинул тарелку:
— Хорошо, давай объяснимся. Что, собственно говоря, ты хочешь обсуждать? У меня к тебе никаких претензий нет, ты то, что ты есть. Так же как и я то, что я есмь. Какие могут быть претензии?
— Претензии? Называй это как хочешь. — Зеев тяжело задышал, лоб его покрылся испариной. — Хорошо, ты то, что ты есть, как ты выражаешься. Хотя непонятно, почему ты русский, если тебя родила еврейка.
— Между прочим, сама мама ничего в этом обидного для себя не находила. Она оставалась моей любящей мамой и все понимала… в отличие от тебя.
— Откуда ты знаешь?
— Хотя бы по ее письмам. Мы ведь переписывались почти до самого конца.
Зеев снял шляпу, под ней оказалась маленькая бархатная шапочка.
— Ну ладно, допустим, это так, ты истинно русский православный человек. Но зачем же поносить евреев? Ты ненавидишь племя, из которого сам вышел, — то есть опять же свою мать. Я видел в журналах твои творения… Лучше бы я ослеп.
Священник сидел с непроницаемым видом, слегка кивая головой, как бы соглашаясь с братом. Когда тот замолчал, он спросил:
— Все? Я этого ожидал. Ну вот, слушай меня. — Он погладил бороду, собираясь с мыслями. — Значит так. Почему я русский, а ты еврей? Очень просто. У нас с тобой есть уникальная возможность выбора. Ты захотел быть евреем, потому что наша мама еврейка — Циля Ароновна Бершадер. А я русский православный, потому что наш отец русский православный — Георгий Никитич Земцов. Ты мне тогда еще говорил: «Мама еврейка, значит, ты еврей — по еврейским законам». Но почему на меня должны распространяться еврейские законы, а не христианские?
— Есть еще моральный фактор, дорогой брат Эдик. Ты убежал от гонимых и примкнул к гонителям.
Отец Василий всплеснул руками:
— Ох, оставь! Кто гонитель, а кто гонимый — тут еще нужно разобраться… Кто нам сделал революцию и установил коммунизм? Кто устроил вторую революцию и развалил Советский Союз? Кто составлял большинство следователей в ЧК? Кто сейчас эти пресловутые олигархи, разграбившие народное хозяйство? Ничего себе «гонимые»…
— Что ты несешь? Евреи сделали революцию? По-твоему, евреи жгли поместья, дезертировали целыми полками с фронтов, громили в городах лавки? А олигархи? Да почти все они — бывшие гэбэшники и партийные секретари, а вы выставили напоказ три-четыре еврейские фамилии: вот они Россию разграбили. Вы постоянно передергиваете, с вами никакой разговор невозможен.
— С нами разговор невозможен?! — Отец Василий оттянул воротник и вытер
— А тебе не обидно, когда он заявляет, будто евреев на передовой «негусто было», а твой родной дед, Арон Бершадер, в сорок первом под Москвой погиб? Рядовым, в ополчении. Добровольцем пошел…
— «Обидно», «не обидно»… при чем здесь это? Ты же сам мне говорил когда-то, что единичный пример ничего не значит, а имеет значение только массовое явление, статистика. Помнишь? Что с тех пор изменилось?
— В смысле научного подхода ничего. А в смысле личной судьбы — все на свете. — Зеев грустно усмехнулся: — Если же говорить всерьез, то главная, исходная неправда Солженицына в том, что он хочет представить проблемы евреев в России как межнациональный конфликт. Как между французами и немцами, к примеру: войны, вторжения, дипломатия, Эльзас-Лотарингия… Но ведь на самом деле никакого межнационального конфликта не было! А была Россия — с правительством, армией, законами, тюрьмами, — и в ней горсточка нелюбимых бесправных граждан, над которыми можно было как угодно издеваться. Что могли в ответ сделать евреи? Отправить правительство в отставку? Ввести свой флот в Дарданеллы? Все, что они могли — прятаться и хитрить, чтоб выжить.
Отец Василий помолчал, разглядывая узор на скатерти, потом со вздохом сказал:
— А я вот о чем думаю. Мама всегда говорила, что мы очень разные характеры, ты и я. Так вот, благодаря каким человеческим чертам я люблю русский народ и Россию, а ты из страны убежал и стал еврейским националистом?
Зеев встрепенулся:
— Я тоже об этом думал. Здесь как раз больше не разницы, а сходства: в той стране евреям жить опасно, страшно, мы оба это чувствовали. Но отреагировали по-разному: я убежал, а ты примкнул к погромщикам.
Отец Василий вскочил, его лицо сделалось пунцовым. Он произнес несколько бессвязных звуков, прежде чем обрел дар речи:
— Ты… ты… говори… Ты соображай, что говоришь. Кто погромщики? Святая церковь, которая спасала евреев столько раз? Вы доброго не помните, а всякая критика для вас — погром. Нет, Вова, давай лучше разойдемся, а то я чувствую — будет еще хуже.
На крик вбежала в столовую Менуха:
— Уже уходите? Как же без чая? Я пирог испекла с абрикосами.
Отец Василий поклонился:
— Спасибо за гостеприимство. Приятно было познакомиться. Больше не могу — дел много.
Он сделал шаг к двери, и в это время в столовой появилась Дина. На ней была синяя пижама, в руках она держала все ту же куклу. Девочка подошла к отцу Василию и молча протянула куклу ему.
— Это мне?
— Твоей дочке, Ане. Мама говорит, что Аня — моя… как это?., двоюродная сестра. У меня нет сестры. Скоро будет брат, а сестры нет. Дядя Эдвард, я хочу дружить с Аней. Куклу зовут Рейзл. Не забудь, дядя Эдвард: куклу зовут Рейзл.