Красная карма
Шрифт:
И вот теперь она, считавшая студенческий мятеж благородным освободительным движением в духе соцреализма, была вынуждена признать, что его участники – всего лишь банда вульгарных тупых юнцов. А если бы ей пришлось выступать перед рабочей аудиторией? Наверно, было бы еще хуже.
Значит, прав был ее отец, который обожал комментировать события со свойственным ему едким сарказмом. Когда она излагала ему социально-политическую программу их движения, он попросту отвечал: «Ну да, все прекрасно, и завтра нас будут брить бесплатно!» А когда она заводила речь о необходимости улучшить жизнь рабочих и пробудить в них творческое начало, бросал с легкой усмешкой:
– Сколько песок ни поливай, ничего не вырастет!
Сколько
Николь, которая давно ждала «Великого вечера» [28] и питала радужные надежды на будущее, получила хороший урок… Она взяла из пепельницы свою «голуазку» и так свирепо затянулась, словно хотела сжечь фильтр вместе с табаком.
– Давай больше не будем об этом, ладно? – попросила Сесиль.
28
«Великий вечер» – в понимании социалистов и анархо-синдикалистов конца XIX – начала XX века эти слова означали момент, когда наступит великая социальная революция, открывающая дорогу освобождению рабочего класса и всех эксплуатируемых. В дальнейшем этот термин вошел в систему ценностей французских антикапиталистических левых.
– Ладно.
– Забудь ты все это. Подумаешь, какие-то полоумные…
– Это наши товарищи по борьбе!
– Ага, как же… сопляки и лоботрясы!
Николь слышала о другом протестном движении – в США, а конкретнее – в Сан-Франциско, где люди повели себя совсем иначе. Никаких демонстраций, никаких насильственных действий. В прошлом году, с наступлением лета, двести тысяч молодых людей, съехавшихся со всего света, захватили квартал Хейт-Эшбери [29] и провозгласили там новый образ жизни: музыка, любовь, наркота…
29
Хейт-Эшбери – район в Сан-Франциско, к 1950-м бедный и с дешевым жильем, отчего к 1960-м стал очагом контркультуры, одним из центров движения хиппи; в 1967 году там было знаменитое «Лето любви».
В течение нескольких месяцев все необходимое – еда, жилье и медобслуживание – было бесплатным. Молодежь посвятила себя главному – свободе, любви, дружбе… А песня Скотта Маккензи обессмертила этот волшебный период:
If you’re going to San Francisco,Be sure to wear some flowers in your hair.If you’re going to San Francisco,Summertime will be a love-in there [30] .30
Зд.: Если поедете в Сан-Франциско,
Украсьте голову цветами.
Если поедете в Сан-Франциско,
Встретитесь с любящими друзьями (англ.) – цитата из песни «Сан-Франциско (Украсьте голову цветами)» («San Francisco (Be Sure to Wear Flowers in Your Hair)») Джона Филлипса, спетая Скоттом Маккензи в 1967 году; выпущенный в мае сингл послужил рекламой музыкального фестиваля в Монтерее (июнь 1967 года).
Эти молодые люди не пытались свергнуть официальную
– О чем размышляешь? – спросила Сесиль.
Николь стряхнула с себя задумчивость.
– О движении хиппи; тебе это что-нибудь говорит?
– Ты имеешь в виду ребят из Вер-Галана? [31]
Нужно изменить человека. Взяться за проблему с самых истоков. Провести тайную, глубокую мутацию внутри себя. Она, Николь, должна серьезнее исследовать пацифистское движение – прочесть книги и статьи, изучить свидетельства очевидцев. Вот он – другой способ совершить революцию.
31
Вер-Галан (фр. «Пылкий кавалер») – сквер в центре Парижа, названный так в честь короля Генриха IV, известного дамского угодника.
Эти парни не занимались политикой? Что ж, тем лучше!
– Чем займемся? Двинем к забастовщикам или к молодым коммунистам?
– Ой нет, терпеть не могу троцкистов!
– Ну тогда, может, к маоистам?
– К маоистам?! Еще того хуже!
Тривар в своем пухлом «дутике» воздел руки:
– Ты вообще за кого?!
Демортье скорчил задумчивую гримасу:
– Ну… скорее, за социалистов – они, по крайней мере, хоть что-то делают реально. Это тебе не теоретики, которые только и умеют, что сотрясать воздух.
Эрве смотрел на своих дружков и думал о том, что нынешнее утро не располагает к судьбоносным решениям. Накануне встреча кончилась тем, что они вернулись в родные пенаты – пешком, конечно.
У Эрве было достаточно времени, чтобы переварить свои страхи, тем более что по дороге его несколько раз одолевали мускульные судороги и приходилось время от времени присаживаться на бульварные скамейки.
Жуткие воспоминания о дворце Броньяра подействовали на него так угнетающе, что дома он буквально рухнул на кровать, не в силах размышлять хоть о чем-то.
А нынче утром, когда он выпил кофе с молоком, сваренный бабушкой, и выкурил свою первую «голуаз», на него снова нахлынули эти видения.
Жестокие схватки, тусклые сполохи огня, окровавленные лица и – как апогей всего этого ужаса – Биржа. Конец был уже близок, сомневаться не приходилось.
Ему очень хотелось поваляться в постели, но чувство долга (а вернее, баранья покорность) заставило его натянуть английские туфли и погнало к Сорбонне.
– Ну а ты-то сам что об этом думаешь?
Как всегда, Тривар обращался с этим к Эрве, желая услышать его выводы.
– Думайте что хотите, – сказал тот. – Все равно делу хана.
– Это еще почему? – спросил Демортье, напружив свою мощную боксерскую шею.
– Вы что – газет не читаете? Парижанам уже осточертели наши идиотские игры!
Ни Демортье, ни Тривар не ожидали от Эрве такого предательства. Они буквально рухнули на скамью рядом с ним. Разговор происходил на бульваре Сен-Мишель, поблизости от улицы Руайе Коллара. Ее вид не внушал оптимизма: поваленные деревья, перевернутые машины, вывороченные из мостовой булыжники… И только атланты и кариатиды на фасадах зданий бесстрастно взирали на эти жалкие человеческие потуги разрушения. Завтра все это будет уже забыто.
– Если революция затихнет в Париже, – объявил Демортье, – я поеду сражаться в деревни!
– Ишь ты! И как же ты за это возьмешься?
– Буду агитировать крестьянское население. Объяснять им преимущества коллективизации земель.
– Чем же ты их убедишь?
– Да есть у меня некоторые материалы… И диапозитивы.
– Интересно какие?
– Снимки народных коммун в Албании.
Эрве с Триваром расхохотались, и Демортье, заразившись весельем приятелей, последовал их примеру.