Красная каторга
Шрифт:
Владыка молчал. Мое положение становилось совсем скверным. Я ходил всегда без шапки (и зимою) и, конечно, на голове у меня была копна волос. Но на меня никто из пришедших не обратил внимания. Оно сосредоточивалось на владыке... Я воспользовался этим и стал незаметно пробираться к двери. Надо было непременно удрать. Иначе, во первых, остригут, во вторых, посадят во вшивый карцер.
– Что тут рззсусоливать, – высокомерно заговорил стрелок, презрительно глядя на владыку. – Стриги, парикмахер!
Китаец сделал шаг к владыке. В руках у него была машинка дня стрижки,
– Ну, что там еще? – рассердился стрелок. – Приклада захотел?
Трепещущий китаец быстро приложил машинку к голове владыки и, в наступившей тишине, послышался неприятный хруст от перерезаемых волос. Я незаметно исчез за дверью и скорым шагом отправился в пушхоз.
* * *
Весною, проходя по сельхозскому двору с ветеринарным врачем Федосеичем, я почти столкнулся со здоровенным парнем, одетым в лагерное, но чистенькое обмундирование. Я хотел было пройти мимо, но знакомый голос меня окликнул.
– Не узнаете, что – ли, Семен Васильич?
Я остановился и с недоумением воззрился на парня. Лицо – знакомое и не знакомое. Но фигура... да, вот именно фигура?!
– Владыка – воскликнул я, отступив на шаг.
Кто бы мог признать в этом моложавом человеке, похожем на деревенского парня, без бороды, без усов, без волос, благообразного владыку Вениамина? Он с грустью смотрел на меня. Федосеич, обычно весельчак и шутник – отвернулся и мрачно сосал папиросу.
Мы молча вошли опять в ту же комнату мелиоративного бюро.
– Неужели всех свяшенников в Кремле остригли? – спросил я.
– Конечно, всех. – сказал владыка.
– И митрополита Петра?
– Да, и Петра на острове Анзере остригли.
Водворилось молчание. Федосеич продолжал курить.
– А Вы, лохматый, так нестриженным и проходиливсю зиму? – спросил он.
– Так и проходил. У нас не стригли, На Варваринской тоже. Архиепископ Илларион не был острижен до самой отправки.
– Здесь стригли всех, – сказал Федосеич. –Даже вот из этой простой гигиенической меры чекисты съумели сделать бурю, расскажите- ка, владыко, как стригли шестую роту.
– Что там рассказывать, – неохотно ответил Вениамин. – Надругались над саном, как обыкновенно у них полагается. В шестую роту чуть не взвод стрелков пригнали. Даже оцепили ее кругом. В шестой роте, конечно никто еще не был острижен. Я то в десятой роте живу, как канцелярский работник. Конечно, раз епископы волос не снимают, то и рядовое духовенство держится.
– Как же происходила стрижка? – спросил я.
– Добром ни один епископ не дал себя остричь. Да и мало их в роте осталось. Тридцать епископов православных и католических (несколько человек), во главе с митрополитом Петром Крутицким, как известно, изолированы на острове Анзере в ските «Голгофа». Но все же часть епископов, главным образом из вновь заточенных и привезенных осенью, остались. Именно с них охрана и начала стрижку.
– Крики, шум, прибаутки. Кто из священников, глядя на насилие над епископами, плачет, а большинство молча сидят. Подойдет парикмахер,
– Времена пришли крутые для духовенства, – сказал Федосеич, – рясы заставили снять и всех в бушлаты нарядили. В шестую роту прибавили шпану. Строгости всякия пошли: ограничение переписки одним письмом в месяц. Денег тоже не разрешают иметь более пятнадцати рублей на квитанцию. Остальные отбираются.
Бродя по Кремлю, я уже не видел ни одной рясы. Серый бушлат скрыл лицо духовенства. Для пастырей начался второй этап бедствий – самый тяжелый и страшный.
* * *
По белой равнине замерзшего залива я с Пильбаумом, недавно вернувшимся с острова Анзера, иду из Кремля.
Тихий, морозный лунный вечер. Снег кажется синеватым во впадинах сугробов и белая снежная равнина, освещаемая луною, безжизненна и пустынна. Тишина. Только изредка из песцового питомника доносится до нас отдаленный лай песца, похожий на короткий звук губной гармоники. Пильбаум рассказывает с комсомольским наигранным ухарством о своей жизни на Анзере, прибавляя чуть не к каждому слову крепкие ругательства.
– Ну, и житье там. Надо бы хуже, да некуда. Во первых, в главном соборе на «Голгофе» живет шпана – «леопарды». Большинство голых – одежду проиграли. Надзора за ними никакого. Играют они в карты круглые сутки. Проигрывают вперед свои, еще не полученные, пайки хлеба. Дохнут как мухи... Поверок им никаких... бесполезное дело – не выстроить. Большинство на ногах не стоит от цинги. Ротный каждый день приходит и заставляет всех лечь. Потом считает по ногам. Сколько пар ног, столько и пайков хлеба, супа и каши. Иной день ротный придет и начнет нюхать воздух. Опять, говорит, вы мертвецов тут держите. Начнет искать по запаху трупному и найдет штук пять шесть мертвецов... Живые спят с мертвыми и получают их паек. Начнут это стаскивать мертвецов с нар. Некоторых просто за ноги волокут – только башка по полу стучит.
Мы остановились немножко перевести дух. В котомках за плечами у нас было порядочное количество груза. Пильбаум продолжал:
– Там живут отдельной группой изолированные попы и епископы. Работать их не заставляют. Впрочем, для самообслуживания им немного приходится работать: колка дров, доставка воды, варка пищи, уборка помещений. Живут они не плохо. Посылок им шлют до черта. Но держат строго, никуда не отпускают и к ним никого не пускают. Полная изоляция.
– Там же недалеко живут эти, как их? Христосики...
– Эго, вероятно, имяславцы. Те, что отвечают «Бог знает».
– Ну, да, они. Церемонятся с ними, – сказал он, прибавив безо всякой нужды грубую брань.
Мы подходили к питомнику, уже виден свет из главного дома, где жил Туомайнен.
– Хорошее тут житье, – сказал Пильбаум, стараясь рассмотреть мое лицо. – Отсидим тут свой срок спокойно и опять вернемся домой. Конечно, если удачно ускользнуть отсюда, можно и не сидеть.
Я понял куда гнул комсомолец и не преминул осудить безумцев, мечтающих о побеге из этих благословенных мест. Разговор у нас принял совсем дружеский тон.