Красная каторга
Шрифт:
* * *
Рабочие – строители питомника митингуют на Лисьем острове. Сам Прорехин ходит, как ягненок, около толпы и делает вид, будто все это так и должно быть.
«Оратель» Пятых главенствует и в центре кружка с большим азартом рассуждает о пайках:
– Не должно быть бесконтрольного расхода. Мы получаем свои сухие пайки, а при варке, может быть, их остается только половина. Обязательно нужно выбрать уполномоченного из нашего брата. Пусть при нем закладывают в
Хитрый калмык Субирда сообразил куда тянет Лятых.
– Ну, ну, знам, знам. Повар теперь один жрет, а тогда ему надо еще и дежурного кормить.
– Ясно: воровать сообща будут.
Пошел спор. Жарко спорили плотники, наслаждаясь новым режимом. Так и чудится: вот сейчас выскочит «братишка» с расстегнутым воротом и начнет громить буржуазию.
Мимо толпы проходит новый начальник лагеря Успенский. Его почти никто не знал. Только стрелок-чекист Прорехин вытянулся и отдал честь.
– Что тут такое?
– Насчет пайков, гражданин начальник.
Успенский дружелюбно кивнул и быстро пошел дальше в Главный дом к Туомайнену.
– Вот, это начальник – сказал Пятых.
Бандит Калабуха презрительно посмотрел вслед Успенскому, выругался и сплюнул.
– Дурочку валять начал. И по морде его видно. Толк с них один. Вот если бы он от работ избавил, да паек прибавил...
– А ты что думаешь, – может и прибавит. Пятых всецело за новый режим, Микешка хлопнул по плечу Калабуху и радостно заявил:
– А ты думаешь, я теперь работать буду? Да, загнись она, работа! Ротный ругать и бить не может. А мне что, слабо, вместо работы, лежать на нарах. Шабаш. Пусть у них серые волки работают!
Шпана загоготала. Видно было: работать эта братия не будет.
– Что вы по этому поводу думаете? – спросил я у стоящего рядом со мною Найденова.
– Легковерные люди, вот что я думаю, – ответил он, улыбнувшись.
* * *
Божо рассказывает.
– Успенский явился к Туомайнену неожиданно и начал нервно ходить по кабинету. Туомайнен сидел за столом. На лице у него трудно прочесть как и всегда: рад он или печален.
Успенский говорит:
– Нужно сразу изменить эти недопустимые порядки. Это позор. Этого терпеть больше нельзя. У вас лисицы и собаки едят лучше, чем заключенные. Я не потерплю такого безобразия.
Он стукнул кулаком по столу и опять забегал по кабинету. Туомайнен молчал. Дверь осторожно приоткрылась. Жена Туомайнена Полина Андреевна мягко спросила:
– Обедать будете, товарищ Успенский?
Успенский хотел было не обратить внимания. Туомайнен встал.
– Ну, дело можно и после обеда закончить. Оба вошли в столовую.
Полина Андреевна хорошо знала чекистские повадки и всегда во время вмешивалась в разговор неуравновешенного начальства с её уравновешенным супругом.
После обеда, уже значительно смягший, Успенский ходил по питомнику, посетил бараки строительных рабочих, распекая уже не
* * *
Я пошел к Прорехину. Он сидел, как обычно, за письменным столом. И вся обстановка была та же самая, так же внушительно на столе стоял телефон, но не было чего то такого, самого важного, что делало Прорехина грозным.
– Что скажете, товарищ Смородин?
Какая необыкновенная встреча: в товарищи даже попал.. Однако, я, по-старому почтительно докладываю:
– Нужно идти в Кремль в отдел снабжения по поручению заведующего пушхозом.
– Что-ж, можно. До какого часа? Может быть, и после поверки останетесь? До одиннадцати хватит?
Какая необычайная любезность! Даже могу манкировать такой священной обрядностью, как поверка.
С легким сердцем, нагруженный тысячью поручений от сотрудников, иду через биосад.
По дороге от биосада в Кремль встречаю профессора Диденко. Он направляется в СОК. Разговариваем о новостях. Прсфессор рассказывает:
– Ну, теперь что ни день, то новость. Опять какая то комедия начинается. В Москве комедианят еще почище. Разгромили все физиологические и бактериологические лаборатории. Вся старая профессура сидит. И ведь не дукайте, будто случайное дело какое. Все это заранее приготовлялось. Начали с реформы преподавания. Собственно, дело касалось технической его стороны. От каждого профессора потребовали составления подробных программ-конспектов, надлежаще хронометрированных. Ведь это труд какой! Только теперь выяснилось для чего эта мера. Садят всю профессуру в подвал, а на их место своих выдвиженцев-младенцев. Те по конспектам и шпаргалкам кое-как и бредут. Дело как будто, не останавливается.
– Для чего же вся эта комедия, профессор?
– Нельзя же, батенька, всю профессуру посадить, чтобы все соседи это видели. Лицо надо сохранить, вот что. А их у них три: одно для Западной Европы, одно для внутреннего употребления, и третье – для себя, то есть для правящих. Многоликое божество. Для чего понадобилось садить в лагери бактериологов, зоологов и генетиков – дело темное.
Мы идем мимо биосадского озера по Муксомольской дороге. Стоит чудный весенний день. Даже тепло стало. Деревья в несколько дней успели одеться листвой, и всякая травка спешит использовать короткое полярное лето.
Профессор – ширококостный украинец с висячимн усами, помахивает палкой и задумчиво продолжает:
– Вот только одно для меня неясно: куда это многоликое божество бредет? Теперь опять назревает процесс украинцев. Среди студенческой молодежи открывают сепаратистическое движение. Собственно, сепаратизм то вызывается желанием освободиться от большевизма. Открыли большую организацию так называемого СВУ – Союза Вызволения Украины. Полны тюрьмы молодежи.
– Может быть, это такое же дело, как ваше?