Красная крыша

Астровская Настасья

Но в тот момент Бруну Вергильму было наплевать на свою жизнь и жизни ленивых парней с повозками. У него было кое-что посерьезней, что-то, что не терпит отлагательств – жизнь его еще не родившегося ребенка.

Тринадцатилетний Орф, задыхаясь, бегал между равнодушными извозчиками. Он просил, он умолял, он пытался вызвать в них чувства. У вас есть дети? У вас есть братья и сестры? У меня может быть, мы должны спасти мою сестру или моего брата, немедленно, сейчас, слышите!

Но в ответ ему только разводили руками.

Окончательно

утратив надежду, Орф сел на землю – и заплакал, обессиленный. Заплакал даже не от жалости к Чарите и ее ребенку, не от страха, не от обиды за отца – а, скорее, из-за жуткого осознания того, какими бывают люди. Он не знал такого раньше – и был бы рад не знать никогда.

И вдруг чье-то мягкое сердце откликнулось на его слезу.

– Эй, парень, – послышалось откуда-то сверху, – ищешь повозку?

– Да, да, очень, – вскакивая и утирая слезы, живо отвечал Орф, – нужно быстро ехать в красные крыши, женщине нехорошо, ей нужен врач!

– Поехали, – коротко ответил извозчик.

Они ехали до дома – молча, потом обратно, уже с Чаритой, в сторону красных крыш – так же молча. В ослепительном богатом квартале Орф растерялся – слишком умиротворенно здесь было, слишком ясно. Неужели так бывает, спрашивал он себя, когда у кого-то происходит страшное? Неужели?

С трудом они нашли доктора. Рискуя – буквально – своей свободой, они чуть ли не ворвались в дом мэра, требуя им помочь. Один из врачей согласился выйти к ним, смутно чувствуя, что делать этого нельзя. Так или иначе, он остался с Чаритой.

Брун и Орф настолько увлеклись всем этим предприятием, что забыли даже поинтересоваться самой Чаритой. А может быть, дело было в том, что они боялись узнать правду.

Но правда была неумолима: ребенок Чариты был уже мертв. Удивительно, как сама она не истекла кровью. Может, если бы они были чуть быстрее, все бы закончилось хорошо.

– Вы должны радоваться, что мать жива, – говорил врач с несчастным лицом.

Он произносил «вы должны», но делал это таким извиняющимся тоном, что его самого становилось жаль.

– Ей нужен отдых… Держитесь. У вас, пожалуй, будут еще дети…

Но детей у Вергильмов больше не было.

С той поры, как семья в абсолютном молчании, прерываемом лишь скорбным всхлипыванием расшатанных колес, вернулась в свой дом с сине-серой крышей, речи о втором ребенке не заходило ни разу.

Вергильм молчал почти неделю. Ненависть, утихшая было в нем, усыпленная приятным домашним бытом, поднялась вновь, сделав его желчным, угрюмым и больным. То была ненависть к самому себе – как к человеку, не сумевшему дать необходимое своей семье.

Чарита продолжала работать и никогда не упоминала о своей дочери – а она была уверена, что у нее будет девочка. И только по ночам она плакала и просила у своей Кристании прощения. Ей она и пообещала, что больше не родит детей. Для Чариты все было просто: зачем приводить детей в этот мир, который никогда не оценит их? Зачем показывать

им жизнь, в которой никто не хочет помочь? Сделать такое – значит, быть жестоким. А разве можно быть жестоким к собственному дитя?

Орф просто хотел все забыть. Все забыть – и опять верить людям.

Брун Вергильм с тех пор стал одержим одной идеей: он любой ценой должен был добыть себе красную крышу.

Он принялся изучать законы Руфенсбурга, вчитываясь в каждую букву, в каждую запятую. Выяснилось, что путей у него несколько.

Закон номер тридцать шесть.

Горожанин незнатного происхождения может получить дом с красной крышей и прилагающиеся к ней права и свободы, если в течение года заработает тридцать шесть тысяч ребристыми монетами и предоставит документ о том властям Руфенсбурга.

Вергильм крепко задумался.

Ребристые монеты были монетами особой чеканки, и каждая ребристая монета стоила три обычных. Да и не у всех горожан такие монеты были. Можно было заработать и в простых монетах, а потом поехать в банк и обменять, с тем чтобы получить после документ о заработке,но банк при обмене монет требовал комиссию. Так или иначе, работать нужно было не то чтобы не покладая рук – требовалось, по всей вероятности, практически перестать спать и есть.

Брун Вергильм принял трудное для себя решение: пора было договориться с совестью и стать жестче в торговле с покупателями с краснокрышной стороны. Мясо у него было отменное, поэтому позволить себе такую неслыханную по его меркам наглость он мог.

Больше всего честного Бруна удивило то, что при повышении цены послов с краснокрышной стороны не убавилось, а, напротив, стало чуть ли не вдвое больше. Но одно это не могло обеспечить необходимой суммы. Бруну пришлось ездить за стену и подрабатывать по ночам где придется.

По истечении адского года Вергильм подсчитал финансы – и чуть не заплакал. По итогу у него выходило десять тысяч ребристыми монетами и семьдесят пять тысяч обыкновенными. Простая арифметика безжалостно щелкнула Бруна по носу: этого было недостаточно, а при обмене простых монет на ребристые с учетом комиссии и вовсе выходила одна тоска.

Вергильм понял, что этим он ничего не добьется, больше того – еще один такой год может оставить его не только без красной крыши, но и без собственной, которая попросту съедет от такой жизни.

Тогда он перешел к следующему варианту.

Закон номер девяносто четыре.

Служение при Государственной Башне в течение трех лет дает право на получение дома с красной крышей и прилагающихся к ней прав и свобод, если по истечении срока службы горожанин выпускается в чине Майора Третьего Уровня.