Красная легенда на белом снегу
Шрифт:
— Мой сын.
Сава взял газету, с трудом вслух прочитал подпись под фотографией: Юван Няркусь…
Услыхав слово «Няркусь», старуха снова оживилась, заговорила:
— Няркусь… облезлый кувсь. Так называли нас давно. Чум наш, облезлый и холодный, стоял рядом с чумами оленьего хозяина Осьмар Васьки.
У Осьмар Васьки много оленей, тысячи оленей. И одежда у него красивая, расшитая узорами. И мех его одежды тёплый.
А мы в облезлых кувсях ходили. Потому нас и зовут Няркусь.
Сегодня нет ветра. Только мороз стоит. Пусть стоит мороз. Мороз без ветра — хорошо. А вот
В такую погоду только сидеть у огня да сказки сказывать. У сказок ведь своё тепло и своя радость.
А Осьмар Васька и в такую погоду гонит людей пасти оленей, а сам лежит на мягких шкурах и с наслаждением пьёт горячую оленью кровь! Если бы он только оленью кровь сосал! Да нет, он нашу кровь сосёт. Кровопийца!
— Зачем ты так говоришь, мать? — откидывая с себя шкуры, спрашивает человек непонятного возраста. Волосы у него взлохмачены. На голове клочья оленьей шерсти. Шерсть и на лице, и на руках, и на его длинной ситцевой навыпуск рубахе. Его звали не по имени, а по кличке: Карась. Слишком, видно, был тихий в детстве. — Осьмар Васька — хозяин. У него много важенок и быков. Тысячу лет и зим так заведено. Кто не имеет оленей, тот не имеет слова, он слушается богатых. А кто откажется от богатства? Все хотят иметь много оленей и тогда могут сами распоряжаться всеми делами манси. Таков закон тайги и тундры, так учат старики и шаманы…
— Вот я и вижу, что ты очень учёный, — начинает опять старуха. — Служишь Осьмар Ваське, а всё в няркусе ходишь.
— Ой, какие слова говоришь, мать! Что скажет хозяин, если узнает? Пропали мы тогда, плохо нам будет, узнает хозяин.
— Почему он может греться у костра, а мы должны таскаться по тайге и тундре, когда и собаки прячутся в чуме? Пусть знает. Ничего! Вот приедет мой сын из Ленинграда, конституцию сюда свою привезёт, покажет ему… Не те теперь времена. Это ты у меня такой послушный, как услужливая собака.
Няркусь опустил голову. Низко-низко опустил голову. Съёжился то ли от холода, то ли от резких слов матери. Беден чум снаружи, беден и внутри.
Пустынно. Неуютно. В глазах Карася холод.
— Холодно? — снова спросила старуха Саву. Взгляд её внимателен. Словно она хочет видеть больше других. — Если холодно, — надо греться. Чтобы греться, надо поддерживать огонь. Самому топить, не дожидаясь, когда другие подбросят дров. — Потом, помолчав, снова продолжала, глядя на Саву: — Ты, Сава, большой вырос. Скоро в лес один белковать пойдёшь, слопцы [13] и луки настораживать будешь, а может, оленеводом станешь. Везде ходи, внучек, да только не обходи грамоту. Большим человеком станешь. Как мой сын Юван Няркусь. Он скоро приедет… Привезёт конституцию. Покажет Осьмар Ваське…
13
Слопцы — деревянные ловушки для мелкого зверья.
А утром случилась беда.
— Я, кажется, скоро умру! — закашлявшись, выдавил
Вокруг костра собрались его дети, внуки. В женском углу в поганой части чума ютились жена, невестки. Дети ползали, с ними играли собаки…
— Возможно, добрая жизнь придёт и к нашему огню. Не знаю, какую жизнь привезёт мой сын из города, большого каменного города.
Все замерли, молча слушали умирающего старика. Старик был слаб и немощен. Только в глазах у него иногда вспыхивали искры, которые будто говорили: буду жить! И тогда из уст снова лились слова:
— Вы, слышите, дети мои, голос снегов. Так идите на зов. Идите на зов людей. Союз, который связывает зверей, и тот достоин похвалы. А ведь людям ещё разум и сердце даны. Вместе надо людям быть. Рука руку пусть держит, друг другу помогает. — Старик закашлялся, застонал. — Скоро Торум позовёт меня — и я уйду. Лютого Осьмар Ваську, который избил меня и этим отнял жизнь, — отдаю в ваши руки. Судите его кровной местью.
В это утро старик умер.
Свистела вьюга. Гудел ветер. У входа вырос сугроб. Он рос, подбираясь к костру, как растёт горе в чуме, где уходит из жизни кормилец.
— Горе пришло в наше жилище! Большое горе! — вздыхала старая женщина. Она сидела неподвижно и смотрела на огонь. Смотрела застывшими глазами. Бросит хворост в огонь — и снова будто леденеет. Лишь когда порывы вьюги сотрясают чум, она снова просыпается. Рука её оживает. Из-за пазухи она достаёт замасленную газету. Смотрит на портрет сына. Говорит как бы сама себе: «Неужели это ты? Ленинград. Конституция. Будешь ли ты судить Осьмар Ваську? Кровь за кровь!..»
Старик Няркусь умер… Все слышали, как он сказал последнее слово, из него вырвался глубокий выдох. Это, наверно, и выходила из него душа, его двойник… По представлениям манси, душа — это такое маленькое, лёгкое, едва видимое существо, как едва уловимый выдох, улетающий вместе с жизнью из тела… Но с выходом из тела оно превращается в двойника человека, в его тень… И что будет делать эта «тень», эта ещё живая «лили»? Может, она спокойно уйдёт в нижний мир, страну мёртвых, или к Торуму поднимется, а может, просто будет бороться на этой земле с Осьмар Васькой? Осьмар Васька не только всю жизнь заставлял Няркуся работать на себя, но и лишил его жизни.
Случилось это недавно. Няркусь, как обычно, пас оленей. Но в последнюю большую пургу потерялись три важенки. Узнав об этом, Осьмар Васька пришёл в ярость. Сначала он ударил старика хореем, потом подскочил к нему и стал в бешеной ярости бить пастуха кулаками и всем, что попадало под руку…
Много крови потерял Няркусь. Вместе с кровью ушла и душа оленевода, его жизнь. Ушёл из жизни человек, он был бедный, но добрый и работящий. Однако кровь за кровь! Кровная месть теперь ожидала Осьмар Ваську. У Няркуся в чуме было ещё два сына. Кровь за кровь…