Красная роса (сборник)
Шрифт:
хлопцев в фуражках с голубым околышем и эмблемой, на которой красовался пропеллер. Но
вспорхнули однажды утром быстрокрылые юркие самолеты, пророкотали над сонным Калиновом,
прощально взмахнули крыльями, ввинтились в небо, растаяли навсегда.
Где-то стороной, по широким дорогам, обходя поселок справа и слева, текли на фронт и с
фронта воинские подразделения на танках и самоходках, в машинах и телегах, пешком, целыми
колоннами и небольшими группами, упрямо
калиновчан.
Одиноким чувствовал себя в эту ночь на улицах Калинова Качуренко, одиноким и
встревоженным. Может быть, другие подразделения, чужие, вражеские, ненавистные,
подкрадываются к сонному поселку, подползают на машинах, на приземистых танках?
Качуренко был человеком зрелым, в юности прошел солдатскую школу, добровольно
вступив с группой комсомольцев в Красную Армию, три года служил, прошел не через один
фронт, принимал участие в десятках боев, отлеживался в госпиталях, выходил из них хотя и
исполосованным, но закаленным.
Приходился ровесником веку, пошел человеку сорок первый, когда в полную силу
расцветает человеческий организм, сполна раскрываются разум и умение воспользоваться
жизненным опытом, четко действовать в зависимости от обстоятельств.
После гражданской вернулся Качуренко в родной Киев, и не рядовым, а с несколькими
квадратами на малиновой стежке воротника, с именным почетным оружием и часами.
Направили на работу во внутренние войска — пошел; еще то там, то тут поднимали голову
вооруженные банды, а то и через польскую и румынскую границы врывались разные хорунжие и
подхорунжие. Согласился с условием, что, когда со всем этим будет покончено, пусть разрешат
ему пойти в науку, поскольку всего хватало Качуренко — славы и ран, побед и потерь,
образование только было убогим: закончил неполных три класса. А время наступило новое,
неизведанное, шли юные в науку, поступали на рабфаки, на курсы, в новосозданные средние и
высшие учебные заведения.
Студенческие годы оставили в памяти самый яркий след, показались ему целой эпохой,
золотой порой жизни. Он жадно глотал книгу за книгой, ловил каждое слово преподавателей,
набирался знаний стихийно, бессистемно, одновременно с нужным, ценным попадало под руку и
второстепенное, а то и пустое — ничего, не мешало, интуитивно отсевал мякину от зерна.
Институт не закончил, пришлось уже доучиваться у жизни да при случае на разных
краткосрочных курсах повышения и усовершенствования, поэтому и считался человеком
теоретически достаточно подкованным, а практически — выверенным в живом, творческом деле.
Работал в областных
Калиновского райисполкома, в глухую сельскую местность, на укрепление районного
руководящего звена…
Ноги сами принесли Качуренко к его опустевшему дому. Постоял немного у входа, словно
впервые присмотрелся к ажурному навесу над ступеньками, ведущими к парадной двери, и сам
себе удивился — что ему здесь нужно? Ведь, кроме голых стен, осиротевшей мебели, небогатого
гардероба жены, который она тщательно перебрала перед отъездом, да еще кое-каких его
поношенных одежонок, ничего здесь не осталось.
Брать с собой он ничего не собирался, все это ему было не нужно.
Принялся сам себя убеждать, что не стоит бередить душу, еще раз возвращаться к тому, что
уже погребено, как ему казалось, навсегда. Он не принадлежит сам себе, так как нутром
чувствует, что война эта не на месяц, может быть, и не на один год, знал, что в ближайшие дни
сюда докатятся вражеские орды.
Ему было поручено райкомом и обкомом партии сформировать из коммунистов и
комсомольцев партизанский отряд, который во время возможной — так говорилось, а
подразумевалось, что придется пережить это страшное бедствие, — оккупации должен начать
активные действия против чужестранцев. Командовать отрядом поручалось именно ему, Андрею
Качуренко. Он воспринял это как высокую честь, в душе гордился, хотя внешне не выказывал
этого. Горем не гордятся.
Подбирал он добровольцев-подпольщиков и связных. Набралось таких немало, и, чтобы
лучше запомнить всех, составил себе памятку, переписал фамилии в отдельный блокнотик,
сохранившийся после одной из многочисленных конференций, делегатом которых он был. И вот
сейчас вспомнил, что спрятал блокнотик в тайном месте среди книг, чтобы не потерять.
Он засветил свечку, проверил, зашторены ли окна. Беспорядочно разбросанные вещи, еще
недавно такие нужные, казались жалкими тряпками; стены ободраны, и все жилище неуютное и
чужое. Холодом дышал старый, еще до революции построенный каким-то чиновником кафельный
камин, который Андрей Гаврилович восстановил собственноручно и часто разжигал, с
наслаждением греясь.
Возле камина возвышалась кучка щепок, им самим нарубленных. Он машинально комкал
старые газеты, бросал на черные металлические ребра днища, и вскоре огонь осветил его лицо.
Заплясали по стенам подвижные тени, в душу Качуренко постепенно полилось тепло,
убаюкивал покой — он снова, хотя и в последний раз, побывал дома.