Красная роса (сборник)

Збанацкий Юрий Олиферович

передохнуть, колеса сразу прикипали к жесткому песку. На всю жизнь запомнил Ванько: именно

тогда дошел своим детским умом, что, если слезет с воза, коню станет легче. И он закричал:

«Отец, сними!»

Отец протянул к нему руки. Они, эти руки, виделись ему всю жизнь, стояли перед глазами и

сейчас: длиннющие, с растопыренными сухими пальцами, мозолистыми ладонями. Подхватил

сына Артем Ткачик на руки, встретился Ванько с его веселыми глазами, прищурился от

удовольствия,

когда отец пощекотал ему лицо шершавыми усами, и чихнул от его едкого

никотинового запаха. Тогда, словно почувствовав, что Ваньку не понравился запах самосада,

отец подбросил его вверх, взлетел Ванько чуть ли не до неба, испугался, ведь мог упасть на

землю, и радостно засмеялся, когда снова опустился на мускулистые руки. Еще заметил, когда

взлетел вверх: у отца целый сноп русых волос на голове, а в них пчела жужжит, сердится,

выпутывается.

«Отец, укусит!» — не своим голосом крикнул Ванько. Отец поставил его на землю, деловито

вытряхнул из волос пчелу, взлохматил на голове Ванька нестриженые волосы.

Именно таким, остроглазым, длинноруким, улыбающимся, и запомнился Ваньку отец. Как

живой иногда вставал перед его взором, и вместе с тем Ванько чувствовал, что, если бы сейчас

где-нибудь случайно встретился с ним на улице, вряд ли узнал бы.

Пока не вышел в люди, был при матери, жадно ловил каждое ее слово, каждый взгляд,

послушный, вежливый и покорный сын. Иногда, бывало, и находило на него что-то непонятное

самому, какая-то неведомая сила будоражила его, подбивала не слушаться мать. Но все это

бесследно исчезало, стоило только матери сказать ему словечко или бросить укоризненный

взгляд. Очень рано пробудилось в нем чувство ответственности за мать. Еще в школьные годы

понял, что он сильнее ее и за нее в ответе. Это, может быть, потому, что мать всегда твердила:

вот мой хозяин, вот моя опора!

Десятилетку закончил на «отлично», учителя советовали поступать в университет, а Ванько

пошел на электростанцию, стал электромонтером. Еще в школе втянулся в комсомольскую

работу, стал одним из лучших активистов, и неудивительно, что примерно через год избрали его

в райком, доверили оргинструкторский отдел. Постепенно развернулся организаторский талант

Ивана Ткачика, вскоре и вторым секретарем стал, а на зимней районной конференции избрали

первым…

Воспоминания одолели Ванька. Слышал: стучит сердце матери. Стучит усиленно, тревожно,

но ведь… кризис. То состояние человеческого организма, когда мобилизуются все силы, когда

каждая клеточка борется за право на существование, на жизнь.

Его мать никогда не умрет. Ведь врач Мурашкевич сказал,

что, к счастью, пуля не нарушила

жизненные центры, прошила грудь, но миновала сердце, зацепила только краешек легких, не

тронула самого важного — сосудов. Такая жизнелюбивая женщина, как его мать, должна

выдержать, выстоять в момент кризиса…

Его мать — коммунист. Правда, коммунист молодой, почти одновременно с сыном принята в

партию. Ванько этим очень гордился.

Со всем юношеским упрямством принялся сын готовить мать ко вступлению в партию.

Каждый выходной, каждую свободную минуту читал ей брошюры и своими словами объяснял, а

она внимательно слушала, покорно повторяла прочитанное вслед за ним, но как только он

начинал ее спрашивать, вздыхала: не запомнила!

Ванько упрямо начинал все сначала, а мать твердила одно: головой поняла все, а языку

слова не подчиняются. Неспособна, сынок, пересказать все то, что в книгах написано. Буду,

дескать, лучше беспартийной большевичкой, видимо, руки у меня умнее головы.

Первый секретарь райкома посмотрел на все это совсем по-другому. Поговорил с Мариной

Ткачик и убедился — и программу, и устав очень хорошо понимает работница. И язык у нее не

такой уж и бессильный. Слово в слово пересказать, как этого требовал сын, не может, а по-

своему толкует каждый вопрос. И получилось так, что мать раньше, чем сын, стала

коммунисткой…

Гордился Ванько своей матерью. Не раз говорил: «У нас, мама, семья коммунистическая…»

Догорала свечка, тени тревожно прыгали по углам, проплывали мысли-воспоминания в

голове Ванька, никак он не мог понять, то ли в самом деле с ним его мама, то ли это снится ему.

Играет невидимая музыка. Кармен носится по кругу, вся раскраснелась, почти не касаясь

земли, кружится в танце. Трудно сдержаться Ваньку, ноги сами просятся в танец, но войти в круг

он не решается…

И тут Ванько Ткачик проснулся. Свечка еле мигала, плавая в озерке стеарина, в окна

заглядывало то ли красное утро, то ли далекий пожар. Не сразу понял, где он, почему попал в

эту полутемную комнату, плотно заселенную подвижными тенями.

Поднял тяжелую голову, взглянул на маму.

Припал к груди — холодная тишина, дохнуло чем-то терпким, чужим, далеким. Понял все, на

миг потерял сознание.

— Мама! Мамочка! — хрипло прошептал, а может, и вскрикнул на весь мир. — Проснись,

мама!

С ужасом смотрел на измененное холодом смерти, обезображенное мигающим неровным

светом лицо и не знал, как быть, что делать. Показалось ему на миг, что снова стал маленьким,