Красная ртуть

Шем Айдын

Так или иначе, задуманная им прежде поездка в расположенный недалеко от Ташкента городок к родственникам, сорвалась. Времени оставалось на то, чтобы прогуляться еще раз по городу и, явившись под вечер к другу, основательно напиться.

Он позвонил из автомата Виктору на работу.

– Витя, я в Ташкенте. Улетаю завтра, а сегодня буду у тебя. Пить будем водку.

Виктор возражений не имел.

…ТУ-104 вырулил на полосу и теперь разогревал мотор. В длинном и узком как кишка салоне духота была неимоверная. Точнее - такая, какая всегда бывает при посадке пассажиров в этот воздушный лайнер в жаркой Азии. Наконец, включили охлаждающую вентиляцию, и в расположенных над головой пассажиров тубусах заверещало, затем тонкая струйка холодного воздуха стала чуть-чуть, самую малость, освежать перегретые черепа расплавившихся в своих креслах

людей. И все же еще до взлета поступающие откуда-то волны прохлады довели атмосферу в салоне до кондиции, и растрепанные пассажиры стали приводить себя в порядок. Но вот двигатели взревели, самолет задрожал и вдруг устремился вперед на огромной скорости, вздрагивая всем корпусом от любой неровности на выглаженной бетонной дорожке. И внезапно эта громадина, одно из чудес двадцатого века, перестала трястись, все еще оглушительные звуки двигателей приобрели другую тональность - лайнер был в воздухе. Узбекская земля с все нарастающей скоростью удалялась, и Камилл не знал, доведется ли ступить на нее когда-нибудь еще.

Он любил эту землю, он давно полюбил страну Узбекистан и ее людей. Столько неимоверных тягот было здесь пережито, столько было здесь узнано и понято! В сравнительно недавние годы десятки тысяч невинных жертв навсегда легли в эту землю, которая, однако, не была виновна в трагедии, разыгравшейся на ней. Она, узбекская земля, была добра и щедра к изгоям - это выжившие вопреки планам Империи крымские татары узнали на следующее за сорок четвертым годом лето. Узбекская земля стала давать несчастным переселенцам обильные урожаи на их огородах, куда вода приходила из оросительных арыков, система которых многие поколения тому назад была создана аборигенами этой страны. Из этой земли замешивали крымские татары саманную смесь, забивали ее в деревянные формы, переносили на выровненную площадку и вываливали для просушки на солнце грязевые кубики, которые уже через несколько дней готовы были для возведения стен домов - домов из чужой земли на чужой земле. Домов, в которых не одно десятилетие жили, любили, рожали аборигены Крымского полуострова, в которых ни на миг не замирала мысль об отнятой и поруганной Родине. Домов, в которых горе превращалось в решимость. Домов из чужой земли и на чужой земле, в которых крымчане созрели для борьбы, и которые они, в конце концов, покинут, одержав победу! Низкий тебе поклон, земля Узбекистана, ты дала нам приют и стала нам дорогой благодаря большому сердцу твоего народа!

Такие или похожие мысли и чувства нахлынули на молодого мужчину, и слезы наполнили его глаза. Он отвернулся от своего соседа к иллюминатору, чтобы его слабость не была замечена. Вскоре стюардесса прошла по салону, предлагая прохладительные напитки. Утолив жажду, Камилл, который, признаться, был сильно не выспавшимся после долгого застолья с друзьями, задремал. И некрепкий сон перенес его мысли в прошлое, в те дни, когда вооруженные солдаты увезли его отца в кузове грузовика в застенки ЧеКа… 

Глава 3

...Тогда, в середине сентября Одна Тысяча Девятьсот Сорок Девятого года, недели за две до ареста отца, Камилл получил свой первый паспорт. Это была не книжица с жесткой обложкой и со многими страницами, а сложенный вдвое лист гербовой бумаги. Такой “временный паспорт” давали всем неблагонадежным гражданам. По сути, это был сертификат гражданина второго сорта. Да Бог с ними, с этими градациями в Империи Торжествующего Бесправия! Дело было в том, что в паспорте, выданном Камиллу в районном отделе милиции, в графе национальность было вписано не “крымский татарин”, а просто “татарин”. Просто “татарин” - это свободный человек. Он, как и русский человек, имея на руках паспорт, даже такой временный, может разъезжать почти по всей огромной стране, заехать даже в Москву, даже в Крым может приехать и там устроиться жить и работать. А вот “крымский татарин” не может покинуть границы административного района, отделом внутренних дел которого выдан временный паспорт. «Права» крымского татарина были выписаны двухдюймовыми буквами Указа на большом плакате, прибитом на стене спецкомендатуры, куда в строго определенное число каждого месяца должен приходить каждый переселенец для регистрации.

Когда через две недели после ареста отца Камилл пришел в комендатуру отмечаться, комендант увидел, что к нему пришел, по сути дела, свободный гражданин. Камилл и не знал, что с этим, пусть и второсортным паспортом на руках он мог добраться на попутных машинах до железнодорожной станции, купить билет и сесть в любой поезд, без опаски предъявлять паспорт любому проверяющему и таким образом приехать в Крым, поступить там на работу

или на учебу в ФЗУ.

Комендант ужаснулся, обматерил юношу и, вызвав конвойного, велел отвести злоумышленника в камеру предварительного заключения. Потрясенный Камилл не успел понять, что произошло, как за ним со скрежетом закрылась дверь.

Комендант знал, что Камилл - сын врага советской власти, недавно арестованного прибывшими из Ташкента офицерами, и поэтому немедленно позвонил начальнику районного отдела госбезопасности…

Оказавшись в темной и сырой камере, Камилл огляделся. Половину маленького помещения занимали двухэтажные нары, на которых могли разместиться человек двадцать. Зарешеченное окно было забрано с наружной стороны досками, и, несмотря на солнечный день, проникающего света не хватило бы для чтения. Когда глаза юноши привыкли к мраку, он увидел, что с верхних нар его внимательно изучает какой-то человек. По лохматой голове и истрепанной одежде Камилл догадался, что его сокамерник чужак - забредший откуда-то в «славный город Чинабад» бродяга или даже урка, освобожденный по недавней амнистии.

– Эй, - нетвердым голосом окликнул новоприбывшего абориген тюремных нар.
– Эй, махра найдется?

Камилл быстро соображал. Даже если сокамерник опытный урка, нельзя проявлять мягкости и тем более страха. В любом случае нужно вести себя смело и нагло.

– Закрой хлебало!
– проговорил он сквозь зубы, пытаясь придать голосу жестокость.

Среди “золотой молодежи” славного «города Чинабада» с наступлением осени стало с некоторых пор обычным собираться по вечерам на полянке возле школы, чтобы потанцевать под аккордеон. Камилл присутствовал на этих вечерних ассамблеях в качестве младшего по возрасту, но перспективного кадра. Заводилой был восемнадцатилетний Юрка, закончивший в местной школе семь классов и за отсутствием класса восьмого бездельничающий уже второй год. Мать Юрки работала не на последней должности в потребкооперации и воровала по крупному, а значит водила “дружбу” с районными начальниками. Юрка считался главарем “золотой молодежи”, которая, надо сказать, вела себя законопослушно, и только в используемом жаргоне и в исполняемых хором под аккордеон закадычного юркиного дружка песнях проявлялся тот особый вид фрондерства, когда героизации подвергались воры, грабители и прочие правонарушители. Юрка покровительствовал тем из младших, которые чем-то ему нравились. В числе последних был и Камилл, который привнес в не очень богатый репертуар азиатского захолустья блатные песенки, заученные им в пестрые годы оккупационного отрочества. И всему этому обществу казалось, что они очень крутые парни. Здесь они учились ботать по фене, преподавателем этого блатного жаргона был один из завсегдатаев компании, который «наблатыкался» от старшего брата, отсидевшего срок. Вот и представился Камиллу случай применить на практике эти уроки.

Сокамерник его оказался, к счастью, не бандитом, не уркой, а профессиональным бродягой, которого дилетантская злобность новоприбывшего хоть и не испугала, но и не насмешила. Он мягко спрыгнул с нар.

– Ты чего?
– тон бродяги был миролюбив.

Камилл медлил с ответом, с удивлением вглядываясь в соседа по камере. Отвислые щеки, маленький нос и густые темные волосы.

– Я тебя знаю, - наконец произнес он.

Конечно же, его соседом оказался тот самый толстогубый субъект с пыльной шевелюрой, который пять лет тому назад на полустанке под Саратовом утверждал, что татары провели немцев в Крым по узкому Перекопскому перешейку.

Толстогубый сел на нижние нары, и лениво соображал, где он мог встречаться прежде с этим парнишкой.

– А-а, ты в Астрахани в камышах жил, в лодке, - произнес он, решив, что узнал парня. – Куда дружок твой длинный делся?

Камилл задумался, потом ответил:

– Не-е. Я тебя в Саратове видел. С тобой еще белобрысый один был, молодой, и еще другой, в тельняшке.

– А-а, Матрос! Он помер. А тот молодой, Серый, у него отец объявился, офицер. Он бродяжничать бросил, живет в Латвии. А ты здесь как?

Камилл решил не вступать в подробный разговор с этим бродягой.

– Не твое дело, - ответил он.

Бродяга был неприятно удивлен. По такому поводу в их среде не принято было отшивать собрата. Рассказывать с большими приукрашиваниями о произошедших событиях было одним из приятнейших времяпрепровождений несчастных отщепенцев, промышляющих мелким воровством, жульничеством, тасканием овощей с огородов. Поначалу он и Камилла принял за члена большого семейства профессиональных шатунов,но быстро понял, что его новый сосед просто местный шалопай, угодивший в каталажку за какое-нибудь хулиганство.