Красная ртуть
Шрифт:
Но чтобы творить лихо в отношении узбеков или русских властям все же нужен был повод. Ну, например, если будучи владельцем коровы не внес в закрома Родины сливочного маслица, или как зарегистрированный держатель кур не сдал государству яйца, или не отдал три четверти веса овцы тому же государству – тогда подвергнешься положенной каре. То, что беспородная коровенка дает в день полтора литра молока, что куры подохли от чумы, что овца весила половину того веса, что требовала власть - это уже твои трудности, а непомерный налог вынь да положь.
Крымские же татары находились как бы вне закона, над ними можно было творить беззаконие только по причине того, что они были крымскими татарами. И творили до поры до
Камилл твердо знал, что его заперли в местную каталажку по произволу, за чужую ошибку. Он не знал, выпустят ли его после того, как насытятся своей безнаказанностью, или же увезут куда-то надолго. В этой ситуации его более всего беспокоила судьба матери и маленького братика. Неужели он не сможет выполнить наказ отца быть опорой матери? За себя он не боялся - живут и выживают в лагерях, где, между прочим, своих, татарских парней, в настоящее время не мало. Может и с отцом доведется встретиться! Но как тяжело будет матери…
Он застонал от горя. Его сосед по камере заворочался на верхних нарах, но не стал прерывать свой отдых. Он, бедолага, в этот вечер впервые утолил свой голод - поел тюремных харчей за двоих, потому что Камиллу кусок не шел в горло.
Так в тяжелых мыслях промаялся парень большую часть ночи, заснув только под утро.
Назавтра было воскресенье – нерабочий день. Малыш еще спал, когда мама уже вернулась с базара с продуктами. Обычно закупки делал Камилл, ставший большим специалистом по общению с чинабадскими торговцами. Мама на этот раз купила фунт мяса, что семья позволяла себе очень нечасто. Женщина решила приготовить для помещенного под стражу сына татар-аш, то есть пельмени. Но когда она, оставив младшего дома, пришла с кастрюлькой политых сметаной пельменей в тюрьму, дежурный, уже другой, ответил ей, что принимать передачи для заключенного Афуз-заде начальство запретило.
У дома ее поджидал Шодмон-ота – самый видный аксакал в округе, преданный друг домуллы Афуз-заде. Подобрав спереди полы тонкого стеганого халата за поясной платок, он нервно ходил по тропе, откуда видны были подходы к дому, и молил Аллаха, чтобы женщина не наговорила энкаведешникам лишнего и не попала бы и сама под замок. Увидев ее, он воскликнул «Худага шукур! Благодарение Богу!», и быстро пошел ей навстречу.
– Да, да! Я уже знаю, - Шодмон-ота взял сумку с не принятой едой из рук женщины, начавшей говорить, но не сумевшей произнести из-за слез более трех слов. Они вошли в дом, куда за ними вбежал игравший во дворе малыш. Шодмон-ота погладил его по головке и вручил красного сахарного петушка.
– Не взяли еду, - сквозь слезы говорила женщина. – Может быть, его уже увезли в область.
– Не беспокойтесь, он здесь, и я знаю, что его никуда не повезут, скоро выпустят, - говорил Шодмон-ота, и ему можно было верить.
Шодмон-ота был почтенный и уважаемый всеми человек. Нет, он не относился к числу дореволюционных богатеев, но, по-видимому, его уважали и прежние хозяева этих земель. Вообще говоря, в отношениях между людьми в разных регионах Узбекистана было много такого, что было непонятно пришельцам, и что им никто не собирался разъяснять. Даже милицейский и чекистский полковники, встретившись с Шодмон-ота на улице поселка, спешили продемонстрировать свое к нему показное уважение, хотя среди жителей округи все знали, что почтенный аксакал, если сам, возможно, и не брал в руки оружие, но был в свое время открытым сторонником «басмачей». А может быть, потому и считались все с этим почтенным человеком, что был он не рядовым воином в освободительной армии, а крупным полевым командиром. Ведь всем же в Узбекистане было ведомо, что знаменитый на всю страну дважды герой труда председатель колхоза-миллионера Туракулов был когда-то известным курбаши!
В
Итак, Шодмон-ота, крепкий мужчина лет шестидесяти, был знаком всем, и уважаем всеми, хотя среди уважающих немало, надо думать, было тех, кто его не столько любил, сколько боялся. Именно из-за окладистой белой бороды почитали его старцем, а он еще мог бы вскочить на коня, и на всем скаку достав из-за спины винтовку, метко поразить убегающего врага, или же столь же метко отстреливаться от преследующих его конников. Ему было около тридцати пяти лет, когда он не единожды ездил в Бухару для встреч и бесед с прославленным младотурком Энвером-пашой, так что умел он пользоваться не только огнестрельным оружием, но и владел словом и калямом.
Шодмон-ота по своим каналам узнал, что парень задержан из-за какой-то неверной записи в документе, который ему выдали в милиции, и что его не позже понедельника выпустят.
– А еду для твоего молодого джигита у тебя, дочка, возьмут, - уверенно говорил аксакал, - ты через час, не раньше, подойди опять к тюрьме, к дежурному... Вах, Аллах, когда избавишь Ты нас от власти этих шайтанов!
Из этого восклицания старого узбека следовало, что, в конце концов, Аллах избавит народ от этих шайтанов, только, вот, когда это произойдет – не вполне было ясно.
Камилл был освобожден не в понедельник, а только в пятницу. Никто не властен был спросить с Шаахмедова, почему это за ошибку писаря должен быть наказан тот, кому был вручен документ с ошибочной записью. Поэтому полковник решил потешить себя этой маленькой злой игрой - он никого не любил, этот полковник, но к семье репрессированного профессора, оказавшейся в его власти, питал особую неприязнь, ибо чувствовал, - нет, не чувствовал, а знал, - что сам профессор превосходил его по всем своим качествам, жена его была воистину красавица, сын тоже, видите ли, отличник. А он, чекист, и не просто какой-то там Ахмедов, а с приставкой Ша, что свидетельствует о почтенных корнях, он неизвестно сколько еще лет должен довольствоваться показным уважением в этом захолустье и наводить страх всего на сотню-другую людей, потому что большему числу жителей он неизвестен.
Юноша и его мама были бы довольны, если знали бы наперед, что полковник через несколько лет покинет это захолустье, но покинет в наручниках, чтобы быть осужденным за безмерное взяточничество и помереть вскоре в тюрьме.
Камилл вечером того же дня, когда освободился из-под запоров местной кутузки, пришел на поляну возле школы, где собиралась «золотая молодежь». Встречен он был, конечно, как герой! Когда восторги утихли, и недавний узник был удостоен права сидеть не на земле, как большинство, а на единственной скамье, где восседали самые влиятельные персоны, он попросил внимания.