Красная тетрадь
Шрифт:
– Есть вечные ценности, – сказал Боря. – Девки, алкашка, война. Наверняка в Космосе все то же самое.
Он развернулся к Вале и, удивительно точно скопировав интонации Эдуарда Андреевича, сказал:
– Толмачева, без радости вам сообщу, что ваша работа в Космосе не будет ограничена кровавой резней без разбора. Многие вещи, которые вам придется выполнять, сейчас покажутся вам неприемлемыми, но…
Боря осторожно взял ее за талию, и Валя со всей силы стукнула его по руке.
– Идиот!
– Вот увидите!
– Фу, какой ты пошлый, Боренька, – сказала Фира. – Ничего тебе теперь
Я сказал:
– Уверен, разделение носит не социальный, а чисто медицинский характер.
Правда, что я под этим подразумевал, было мне не очень-то понятно, зато фраза вышла максимально нейтральной.
Боря все дурачился. Я этому радовался, но знал, что как бы весело и бесшабашно Боря ни вел себя днем, ночью он частенько задыхался.
Он тонул.
Сначала я думал, что ему только кажется. Психика человеческая – вещь хрупкая и не до конца изученная. Мы с Андрюшей сидели с Борей, ждали, пока он прекратит задыхаться, и чем дольше я смотрел на него, тем яснее понимал – он в самом деле всякий раз оказывается в море, не то в собственной, не то в Володиной памяти.
А еще чуть погодя я понял, что Боря делает это специально, чтобы себя помучить. Я понял, что он так себя наказывает. Как-то раз я проснулся и услышал, как Боря скрипит зубами, шепчет:
– Твою же мать.
Я хотел спросить, что происходит, но секунду спустя увидел, как блеснули в торжествующей улыбке его зубы. Еще секунда, и он весь задергался, пытаясь вдохнуть.
Потом, когда все успокоилось, я попытался поговорить с ним, но Боря сказал:
– Нет, не надо про это «пиздеть», а то получишь.
– Но тебе так легче? – спросил я.
В темноте Борины глаза странно и нездорово блестели. Потом он сказал:
– Кажется, так.
Я не знал, как найти нужные слова, как объяснить Боре, что ему не нужно топить себя ночью, чтобы иметь право смеяться днем.
Наверное, я вообще не тот человек, который мог бы в этом случае помочь, я сам наказываю себя, когда недостаточно успеваю в учебе или в чем-нибудь виноват. Но одно дело – причинять боль себе самому, а другое – смотреть, как мучает себя товарищ.
Я очень переживаю за Борю.
Тем не менее я собирался написать о процедуре. К ней и перейдем. Процедура в самом деле нам предстояла неприятная.
Я сказал девочкам:
– Потом мы вам все обязательно расскажем.
Однако я зря так сказал. Несмотря на то что я дал честное слово, говорить обо всем, что происходило в процедурной, мне совершенно не хочется.
Я думаю, и не надо.
Когда мы зашли, Андрюша спросил:
– Раздеваться нужно?
Эдуард Андреевич рассмеялся самым приятным, ненавязчивым образом, так, что от этого смеха никто не почувствовал себя глупым.
– Да, Арефьев, на этот раз надо раздеваться.
Андрюша вздохнул.
– А зачем? – сказал он.
– Просто вот твой звездный час, Арефьев. Так, ребята, раздевайтесь до трусов. Сегодня процедура будет связана с нарушением цельности тела.
Я вздрогнул. Прозвучало ужасно, хотя Эдуард Андреевич постарался выразиться максимально корректно. Может, поэтому ужасно и прозвучало.
– Чего? – спросил Боря. – Я не понял.
– Для тебя, Борис, это все вообще не будет трудно. Ты
Все эти пространные формулировки привели меня в еще большую тревогу.
– Никакой боли, – сказал Эдуард Андреевич. – Самого факта нарушения целостности для запуска процессов регенерации должно быть достаточно.
– Должно быть? – спросил Андрюша.
– Да-да. Так что ваши тела будут обезболены. Вы будете погружены в сон и ничего не почувствуете. Однако спустя какое-то время, я вас разбужу. Ваша реакция и должна быть катализатором изменений.
Эдуард Андреевич вздохнул:
– Я пытаюсь объяснить, как можно лучше, но, по-моему, я все только запутал.
Мы так и стояли, не раздеваясь, глядели на него. Андрюша спросил:
– А можно перенести? Я плохо себя чувствую.
– Чем интенсивнее ваша эмоциональная реакция сейчас, чем более яркий ответ выдаст ваш червь, – сказал Эдуард Андреевич. – Уже к вечеру, я думаю, это станет просто историей, какой ни с кем другим не бывало. Давайте не продлевать наши с вами страдания.
– Наши с вами? – спросил Боря.
Он был очень бледным, даже губы побелели, хотя лицо и сохраняло непроницаемое выражение. Боря, как бы он ни хвастался своей смелостью, боится уродств. Я всегда замечал, что на инвалидов он старается не смотреть, а еще он говорил однажды, мол, конечно, мы и умрем молодыми, но зато если покалечимся, то сможем все вернуть назад.
Думаю, уродства он боится больше всего на свете.
– Тебе, Борис, волноваться не о чем. Ты впереди всех.
– Спасибо, конечно, но…
– Твой организм легко с этим справится.
Обычно мы не спорили с Эдуардом Андреевичем: надо, значит надо. Лично я не спорил и в этот раз. Но раздеваться не спешил, мне тоже было очень страшно.
С другой стороны, если от нас этого требует Родина, то сомневаться нельзя. Я собрался с духом и принялся расстегивать рубашку. Сложнее всего оказалось расстаться с пистолетом для забоя скота. Он теперь все время болтался у меня на поясе, и я с ним сроднился. Должно быть, именно так девочки любят свои украшения: цепочки, колечки, кулончики. Пистолет не был заряжен, а значит, его боевая ценность равнялась нулю. Однако с ним я почему-то ощущал себя в безопасности. Отцепив пистолет, я тут же почувствовал, что ничего не смогу поделать с тем, что будет происходить. Странно и глупо так думать и так цепляться за вещь, которая не способна в данный момент выполнить свою функцию. Не люблю чувства, которые не имеют под собой рациональной основы.
Когда я лег на кушетку, Эдуард Андреевич надел на меня не браслет, а ошейник. Еще я не люблю, когда что-либо меняется. А ошейник к тому же ощутимо жал.
– Смотри на экран, Жданов, – сказал Эдуард Андреевич. – Ты знаешь правила.
Правила я знаю, думал я, правила я знаю, и это все, что я на самом деле знаю.
Ребята еще стояли, не шелохнувшись, они смотрели на меня, а я чувствовал себя таким смелым. Потом я в самом деле перевел взгляд на экран, увидел свое метро, и серый забор, и красные маки.