Красная тетрадь
Шрифт:
Митя, не торопясь, поднял подол ее рубашки, провел ладонью по телу жены, словно совершая инспекцию (от этого его жеста Машенька всегда смущалась и ежилась), потом лег сверху. Несмотря на словесную просьбу, физически она была не готова принять его. Митя недовольно засопел, но, поелозив немного, справился с проблемой. Женщина закрыла глаза и отдалась его воле.
Окончив свое дело, муж скатился на бок, к стене (так они привыкли стать с тех пор, когда младенец Шурочка болел и плакал ночами, а Машенька по двадцать раз за ночь вставала к нему), заглянул в лицо жены.
– Ты хоть чего-то чувствуешь? – с проблеском интереса спросил он. – Зачем тебе это вообще?
– Разве можно так спрашивать? – с упреком сказала Машенька. Она в общем-то не сомневалась в любви мужа,
– Отчего же нельзя? Все можно, коли… А! – Митя устало махнул рукой и отвернулся лицом к стене.
– Коли – что? – тихо, одними губами спросила Машенька.
Ее вопроса никто не услышал.
Здравствуй, драгоценная Сонечка! Нынче пишет к тебе Фаня Боголюбская из Егорьевска, с любовью и сердечным приветом.
Любочка Златовратская сказала мне, что у тебя родился малюточка. Господи, как же я тебя целую, обнимаю, и как тебе завидую! У меня, ты ж знаешь? – двоих драгоценных малюточек Господь к себе прибрал, и до годика не дожили. Горе-то какое! Отец с мужем велят: смирись, они души безгрешные и возле престола Его теперь, а мне-то как тоскливо… Так ребеночка хочется понянчить… А нынче и вовсе надежды нет, потому что муж мой, отец Андрей, вовсе со мной не ложится, а все читает, да служит, да долдонит про что-то несусветное, чего и разобрать нельзя. Мне говорит: ты, Фаня, дура, коли не понимаешь. Ладно, пусть так. Но Марья-то Гордеева не дура, нет? Вот я ее спрашиваю: ты это понимаешь, или как? А она: не бери, Фаня, в голову, это у них, у мужчин, заскоки такие… Ладно ей-то, у нее муж Дмитрий Михайлович все понятно, да ласково говорит. А мне как жить, если и ребеночка – нетути? Ты помнишь, Сонюшка, я все смешливая была, веселая, да ласковая. Попеть да поиграть, да поплясать – резвее меня не сыщешь. А теперь? Самой на себя в зеркало страшно взглянуть. Глаза, как у волчицы, горят. На щеках пятна. Чай с тоски пью по восемь раз на дню, да все с плюшками, уж ни в одну юбку не влезаю, все клинья вшивать приходится. Кто ж это такое с людьми делает? И как Господь попускает?
Вот ты, Сонюшка, – девица (а нынче уж баба) умная да ушлая, подскажешь может чего глупой Фаньке? А то – боязно мне, как бы греха не вышло.
Да и чего там с тобой темнить, Соня! Вышел уж грех, вышел, хотя вины моей в том, видит Господь, нетути. Петербург далеко, могу тебе пожалиться, а более – и рассказать некому. Пишу все до крошки, как на исповеди, чтоб тебе ясно было, докудова можно равнодушием женское сердце истощить и в какую бездну столкнуть.
Есть у нас в Егорьевске урядник, Карп Платонович Загоруев. Всем видный из себя мужчина. Особенно хороши усы и мундир. Кафтан темно-зеленого сукна, русского покроя с прямыми бортами, обшлаги и воротник с оранжевым кантом. На плечах – жгуты из оранжевого шнура с тремя позолоченными бомбочками. Шаровары с оранжевою выпушкою. Шашка, как у драгунов, на черной юфтовой портупее. Женат на дочери каменных дел мастера, двоих деток имеет.
Явился он к нам как-то с делом до Андрея. Андрей же с ним, не разбери почему, держался так, словно перед ним турок какой-нибудь или вовсе амалекитянин. Я чуть со стыда не сгорела за мужнюю враждебность. Старалась, понятно, как хозяйка, все сгладить, а после и вовсе пообещалась Карпу Платоновичу помочь в том, в чем ему Андрей-то отказал. Встретились мы с ним наедине, поболтали в охотку, и он мне уж на исходе часа сказал, что ежели б у него собственная жена хоть долей моего ума и женских чар обладала, то он… Кто когда мой ум хвалил? – ты вспомнишь такое? Вот и я не вспомню. А что до женских статей… Батюшка едва ль не с детства попрекал телесами и срамными нарядами (а я что, виновата, что всегда пышной была?), а нынче и Андрей – «разнесло тебя, Фаня, что корову, жрала б помене, что ли!» Не обидно ль слышать?
Далее тебе уж, Сонюшка,
Стыдно ли мне? – спрашиваешь.
Еще как стыдно! Да, представь, не людей и не мужа, а жену и деточек евонных. Плачу и молюсь неустанно, но вспоможения душевного от Господа не видно. Да и не больно-то ожидалось, Он от таких, как я, видать сразу отворачивается. Магдалина-то она, конечно, – да, но ведь это когда было! Он же все это время на небе сидит, позабыл уж давно, что здесь к чему… Вот как владыка… Да, это я сейчас тебе расскажу. Смешно очень, может, тебе в твоих писаниях пригодится.
Владыка Елпидифор как-то у нас на церковный праздник гостил, отец с матушкой опять же пришли, все разговоры о Божественном, я уж засыпать стала потихоньку… А тут владыка говорит: «Старый я стал нынче… Многое забываю. Да это со всеми стариками случается. Вот слушайте такую историю: сидят на завалинке два старых-престарых деда. Вспоминают молодость. Один другого спрашивает: а помнишь, Кузьма, как мы с тобой в молодости за девками бегали? Другой отвечает: помню, как же не помнить! А тот, первый: Слушай, Кузьма, а зачем мы это делали, не припоминаешь ли?»
Отец просто шаньгой подавился, Андрей покраснел. Только мы с матушкой и посмеялись в охотку.
Я – грешница, Сонюшка, это теперь сомнению не подлежит, но как мне с этим обойтись, вот тут-то ума моего никак не хватает. Не бежать же на улицу с криком! Карпуша советует: живи как жила, делай вид, что ничего не было и нету. А это как же возможно, ежели я теперь – блудная жена?! Да еще не просто жена, а жена священника… Иногда думаю: покаюсь Андрюше, брошусь в ноги, пусть он сам решает. Даже и страху особого в том не вижу, да только… смотрит он как-то… словно в летний день в ледник заглянуть – холод, тьма да супом с капустой пахнет. Нету там ничего для меня, понимаешь ли, Сонюшка? Ни разрешения, ни покаяния, ни наказания, ни освобождения – ничего! Я иногда думаю: как же он другим-то грехи отпускает? Откуда сердечное тепло берет? А отец мой? Господи, прости! Видать, совсем я от стада Христова отбилась, коли такое помыслить в себе могу…
Какое тебе счастье, что ты замужем теперь. Про тебя-то, даже не зная, точно скажу: уж не родители тебе жениха искали, а собственного сердца зов. Никто и никогда тебя по-своему не повернет. За то тебя и люблю, драгоценная Сонюшка! Оттого к тебе и пишу. Ты ведь, я помню, в Господа нашего и вовсе не веруешь, значит, какую-то иную опору в душе имеешь. Научи теперь глупую Фаню, коли тебе не в тяготу покажется: как мне с собой совладеть? А я думаю неустанно: как же это с мной так обернулось-то?! Ведь семья-то у меня какая? – С детства все в духовном токмо наставляли, батюшка с матушкой сил и тумаков не жалели, все добру да смирению учили. Что ж мне не впрок? Телесный зов во мне всегда силен был, как себя помню. А теперь, как в зрелость вошла, так и вовсе – прямо сил нетути. И рассказать срамно. Так и крутит всю, и тянет, и ведет… А особливо если мужчина собой приглядный… Что ж это такое-то? Дьявол меня искушает? Или это у всех так? И как другие-то женщины обходятся? Лет уж несколько тому назад, когда с Андреем-то все ясно стало, я было у маменьки попробовала выспросить. Так она только обняла меня и заплакала так горько, что и я не удержалась, ее жалеючи, и про все позабыла. Поревели друг у друга в обнимке, на том все и покончилось.
Теперь вот тебя пытаю. Уж прости меня, Сонюшка, за навязчивость, а только и вправду – край. Коли бы не так я небо синее, да березки золотые, да цветики весенние, да плюшки горячие, да соколика Карпушу любила – так бы и дорога мне в черный омут, да в могилку за церковной оградой. Жизни во мне, однако, много, оттого – погожу еще, помучаюсь. Может, и рассудит судьба как-нито.
Остаюсь с надеждой и целую тебя многажды в губки алые.
Твоя навек Аграфена Боголюбская.