Красная тетрадь
Шрифт:
Уже подходя к дому, она увидела и нетронутый замок на двери и путь, которым неизвестный проник в собрание: в одной из форток было вынуто стекло. Само стекло стояло тут же, воткнутое ребром в оплавившийся сугроб.
Отрывистые звуки прекратились, но Машенькина злоба не унялась: кто посмел тайком и без толку портить инструмент, купленный еще покойным батюшкой? Злоба была напрасной и Марья Ивановна о том знала и помнила: играть на пианино было попросту некому. Ее муж, Дмитрий Михайлович Опалинский, бывший когда-то душой любой компании, постепенно, с годами, к «светской» егорьевской жизни охладел, сама же Машенька никогда и не была ее особенной любительницей. Свободное время она всегда предпочитала провести в церкви, очищаясь и утруждаясь душой. Пустая болтовня
– К чему ему в Егорьевске музыка? – недовольно спрашивал у жены. – Не хочет учиться и правильно делает. Пусть лучше учится считать…
Вечная тема их споров. Уезжать из Егорьевска Маша не хочет, а в Егорьевске без надобности все тонкое и красивое. Нужны лишь деньги, да изворотливость, да подряды, да шелушащиеся, как старое осиное гнездо, сплетни…
Господи, как же она устала! И некому, ну совершенно некому рассказать, пожаловаться. По правильному рассуждению, ее товаркой должна была бы стать жена брата Пети, но… о чем можно говорить с Элайджей?! Острая, как обломанный хрусталь, Софи ответила глупой Фане, но не отвечает ей – Машеньке. Скорее всего, это из-за Мити. Не хочет, чтобы ее письма попали к нему. А сам Митя все больше напоминает потухшую на середине свечу. Интересно, жалеет ли он теперь о том, что когда-то не ответил на любовный порыв юной Софи? Но ведь не спросишь!
И кто же все-таки залез в собрание через форточку? Уже почти зная ответ, Машенька подошла к ближайшему от угла окну и осторожно заглянула внутрь…
Проверяя себя, еще раз пересчитала маленькие фигурки. Все правильно – пять. Трое – дети Элайджи. А еще двое – кто такие? В Егорьевске, в знакомых семьях, вроде таких нет. Приглядевшись, Маша догадалась: должно быть, дети Веры Михайловой. Крупный, рыжеволосый мальчик – это, наверное, Матвей. Белокурая, хрупкая девочка – Соня. Но как они все познакомились? Сошлись? Ведь дети Элайджи почти не разговаривают с посторонними… И что они, в конце концов, здесь делают?
У открытого фортепиано стояли двое: Лиза и Анна. Малышка, привстав на цыпочки, тихонько тыкала пальчиками в басовые клавиши и прислушивалась к негромким низким звукам, а Лисенок как-то странно шевелила пальцами над клавиатурой. Матвей с любопытством наблюдал за ними. Соня сидела на полу напротив Юрия и что-то писала в тетради. Иногда она показывала ему написанное и что-то тихо спрашивала. Волчонок, запинаясь, отвечал. Извиняюще улыбаясь, Соня отрицательно качала головой.
«Да она же учит его читать!» – догадалась Маша, наблюдавшая за этой картиной.
Досуг детей выглядел совершенно мирным, если не считать способа их проникновения в дом. Но Маше все равно отчего-то было неприятно. При взгляде на Лисенка ее начинало даже отчетливо подташнивать. Чтобы избежать этого, она сосредоточилась на мальчиках. Это было легко сделать, так как Матвей как раз в это время подошел к Волчонку, присел рядом на корточки и стал что-то объяснять ему, тыкая пальцем в тетрадь. Юрию явно что-то не понравилось. Он встал и сумрачно взглянул на Матвея из-под спутанной копны волос. Соня что-то сказала брату, резко вздернув подбородок и блеснув глазами. Матвей тоже выпрямился и махнул
ЗАПИСКИ В КРАСНОЙ ТЕТРАДИ АНДРЕЯ ИЗМАЙЛОВА, ИНЖЕНЕРА.
Оказывается, всем на прииске абсолютно доподлинно известно, куда подевался прообраз моей тетради, и что в нем было написано. Жалко лишь то, что всем известно разное. Синтетическая версия не порождается никаким напряжением ума, но поселковый люд это явно не смущает.
«Но ведь, насколько я знаю, Матвей Александрович никому и никогда не давал даже заглянуть в свою тетрадь, – резонно говорю я. – Откуда же вы знать можете?»
– А он рассказал.
– Кому же?
– Да Кольке Веселову, покойнику.
– Простите, но ведь я слышал, что именно конфликт Печиноги и Веселова, и последующая смерть Веселова послужили поводом для бунта, во время которого Матвей Александрович был убит.
– Бес попутал. А с Колькой они заодно были. Вон, инженер и на похороны его приходил, венок принес и речь сказал про свободу. Зачем бы ему иначе? Врать-то Печинога, в отличие от других господ, сроду не умел – это всем известно. А все другое – это Николай Полушкин да оба Гордеева потом подстроили. А тетрадь после похитили и спрятали.
– Кто же? Зачем?
Дальше вовсе сумбур. Тот, кому выгодно. Может Николай Полушкин с собой увез (зачем?). Может, у Пети с его еврейкой. (А этим на что?). Хозяева все продадут и в Петербург укатят. А мы тут помирай с голоду. А Петя хочет Опалинских ущучить, а после все под себя сгрести. (А вечно пьяненький Петя может?). Черт его знает, но жена у него – ведьма.
Зато в тетради – всем понятно что. Карта золотых месторождений и план обустройства коммунизма в одном, отдельно взятом уголке приишимской тайги. Может быть, еще подлинный текст царского указа про волю, который подлые министры позорно извратили. (Откуда он взялся у инженера Печиноги?!!) Господи, как все это грустно!
Мои разговоры с рабочими часто напоминают диалог слепого с глухим. Впрочем, кажется, они мне вполне доверяют и на свой лад даже прислушиваются к моим словам. Жаль, что хроническое пьянство сделало здешних мужиков почти невосприимчивыми к логике человеческого мышления. Рабочие из самоедов пьют меньше, но как-то еще более равнодушны ко всему, возможно, из-за того, что сам приисковый строй жизни им чужд изначально и совершенно.
Наблюдая местные нравы, я, как всегда, смущаюсь и страдаю, как будто бы вся эта грязь и все это убожество принадлежали лично мне, и я был за это в ответе. И как всегда, борюсь с этим ощущением, потому что оно в корне неверное, и с юности не давало мне жить и дышать полной грудью.
Здешняя неторопливая весна дает силы жить. Вскрытие льда на Тавде – событие невероятно зрелищное. Созерцание могучих сил природы, не зависящих от человеческих воль и придуманных теорий оказывает на меня слегка даже целительное действие. Много гуляю в лесу, иногда охочусь, почти не бываю в «обществе», много работаю и, кажется (Ха-ха-ха! – но какой же это горький, право, смех), по общему мнению, становлюсь все более похожим на покойного Матвея Александровича.
В своих одиноких прогулках неоднократно встречал детей – Петиных и Вериных. Странно, но они, кажется, знакомы между собой и состоят в каких-то отношениях. Интересно и забавно. Взрослые – враждуют, а дети нашли возможность…