Красная тетрадь
Шрифт:
В зимовье было душно, пыльно и остро пахло сушеной травой. Из-под лежанки метнулся к открывшемуся выходу какой-то узкий темный зверек. Должно быть, куница промышляла сбежавшихся на просыпанную крупу мышей. От травной трухи бедняга Максим раскашлялся так, что согнулся пополам и никак не мог разогнуться. Измайлов поддержал его под локоть, тот взглянул из-под мокрых от испарины волос блестящими умными глазами больной собаки. Надя деловито шуршала вокруг и обещала немедленно заварить больному траву, облегчающую грудное стеснение. Инженер против воли оглядывался, и все искал каких-то ему самому
Наскоро обустроив Максима и сославшись на неотложные рабочие дела, Измайлов с облегчением покинул зимовье, поручив Наде дальнейшие заботы о больном.
– Ты не останешься? – спросила Надя на краю поляны, положив руки ему на грудь. – Ты помнишь, здесь…
– Помню, помню, – торопливо откликнулся Измайлов. – Но я правда не могу. И… это же невозможно сейчас… тут же Максим…
– Но мы могли бы… – нерешительно начала Надя и тут же оборвала себя, что-то такое прочитав на лице инженера. – Иди!
Измайлов торопливо поцеловал ее в угол сухих губ и заторопился прочь.
Светлым, росным, красивым утром, про которое люди непременно скажут – Божье, умер игрушечных дел мастер, бывший пастух Тихон. Умер донельзя благостно – вышел на рассвете из дома, умылся в кадушке, присел на теплом крылечке под козырьком, против обыкновения не взяв с собой чурочек и инструментов. Поглядел на небо, на солнышко, всходящее над блестящим от росы огородом, светло улыбнулся напоследок всему, да и завалился набок. Игнатий, который в это время был на заднем дворе вместе с малым сынишкой, кинулся к нему сразу – поддержать, да Тихон уж и не дышал, и сердце остановилось.
На крик мальчишки сбежались слуги и долго бестолково толклись вокруг, препираясь между собой – никто не решался пойти оповестить о случившемся Марфу Парфеновну. Даже Анисья, которую обычно хлебом не корми, а дай в пищу какой-нито подгляд да сплетню – и та кусала губу, тупилась, отнекивалась. В конце концов, тяжело вздохнув и сдернув с головы шапку, отправился с печальной вестью Мефодий.
Марфа не плакала и не выла. Церемонно, едва не до земли, поклонилась перенесенному во флигелек другу, едва касаясь, поцеловала морщинистые веки. Саморучно сложила в окованный сундучок все законченные и незаконченные игрушки, детали для них. На равных со служанками выполнила для Тиши все потребные обряды. И всю ночь в одиночестве, не позвав никого из церкви, сидела над телом, бормоча молитвы и глядя на одинокую свечу, отражавшуюся в оконном стекле.
Дмитрий Михайлович уехал на прииск, а Марья Ивановна тихо плакала в своих покоях – жалела и безобидного Тишу, и осиротевшую тетку. Желая утешить мать, Шурочка громко рассуждал о том, что дедушка Тихон непременно попадет в рай и будет там делать то же самое, что и здесь: пасти райских коров или мастерить игрушки для ангельских детей. Неонила, шестилетняя дочка Мефодия, призванная в дом для развлечения все еще хворающего Шурочки, авторитетно разъяснила ему, что у ангелов деток быть не может, так как им сношаться нечем. Пораженный услышанным Шурочка замолчал и, понизив голос, попросил Неонилу растолковать поподробней.
После отпевания и похорон Тихона Марфа Парфеновна
Уже после того, как справили по Тише девять дней, но до сороковин Марфа отправилась в церковь. Да не в Покровскую, куда ходила всегда, а в собор.
Там-то, в святой и золоченой утешности, в знакомом присутствии чего-то неизмеримо большего ее, Того, перед кем не нужно и глупо «держать лицо», Марфу, наконец, прорвало. Тоненько и горестно завыв, она мешком старых костей рухнула на дощатый, чисто выскобленный пол и едва ли не колотилась лбом об старенькие калоши владыки. Елпидифор смущенно ежился и пережидал, молясь про себя и кидая отрывистые взгляды на украшавшие храм иконы. Ликов он уже давно по слабости глаз не видел, но даже серебряная расплывчатость окладов успокаивала душу.
– Скажи, дочь моя, – попросил он, когда приступ минул.
Марфа с трудом, цепляясь за клюку, поднялась на ноги.
Сбивчиво и хрипло принялась рассказывать. После того, как умер Тиша, нет ей покоя. И не в его смерти тут дело. Тишу-то она как раз отпустила легко, с легким сердцем. Жил он безмятежно и умер так же. Годов уж ему было немало, а перед смертью, видать, не мучился ничуть. Жаль, конечно, что проститься честь по чести не довелось, да обрядов потребных над умирающим справить, да это, по обстоятельствам кажется, никому не в укор.
Так что не в Тишиной смерти закавыка, а в нем самом. И в ней – Марфе Парфеновне. Как это разобрать – она всю жизнь себя богоугодным мерилом меряет, долгом живет, молится неустанно, аж мозоли на коленях, дела всякие потребные творит. И ведь не корысти же ради, не напоказ, от чистого сердца, от тяги душевной, но… Нет ей покоя! А Тиша ведь и молитвы-то ни одной до конца выучить не сумел. И крестик свой крестильный давно потерял. Она, Марфа, ему уже здесь свой отдала, а себе – новый купила в церковной лавке… И скончался он ровно праведник великий. А она, – грешная, грешная – но так мечталось, что Господь ее ранее Тиши к себе призовет, и он последние минуты рядом будет сидеть, за руку держать, утешные слова говорить… Кроме него, ведь такое и никому в голову за всю-то Марфину жизнь не пришло и не придет уж никогда… Как же разобрать: за что Господь ее наказал, а Тишу возвеличил? Что она не так сделала?
Выслушав все до конца и поняв, что Марфа иссякла в своих жалобах, владыка Елпидифор укоризненно покачал головой.
– Стыдно тебе должно быть, Марфа, – сказал он, тщетно пытаясь припомнить какую-нибудь потребную цитату из Евангелия. – Позавидовала Тишиному частью…
В уме крутилось, а на язык не давалось. «Старый совсем стал, – грустно-расслабленно подумал Елпидифор. – На покой пора. Только где же покой-то? Вот и эта… старуха старика схоронила… Куда естественней? Однако тоже, суетится еще… Вроде меня…»