Красная ворона
Шрифт:
У обезьян, кувыркавшихся поверх старых одеял и ватников, зады отливали алым, а морды голубым, что смотрелось на редкость дико. А у одной расцветка была скромная, зато нос — висячий и длинный, как у Гоголя, и воспаленный, словно у запойного алкоголика.
— …Трудно удержаться от хохота, верно? Дарвин с его естественным отбором нервно почесывается в своем склепе: алый зад и висячий нос — куда уж естественнее!.. Были в той дружной компании и «утилиталисты». У этих парней отсутствовал вкус и с юмором было напряжно: все помыслы лишь о презренной пользе. Человекообразные обезьяны, эти умные уродцы — их выдумка. Были «чудики», вкладывавшие душу в один вид, но зато какой! Чудо-юдо, ни на что не похожее, выползшее из закоулков подсознания: муравьед, утконос, ленивец. Гиену тоже создал такой
Рин замахнулся в сторону пятнистой морды, высунувшейся из темного угла. Морда мерзко захохотала, иллюстрируя им сказанное, и брат швырнул в угол попавшийся под руку валенок.
— …Наконец, как же без озорника и пакостника? Я назвал его «Локи», в честь скандинавского проныры. Он обожал нарушать негласные договоренности. Скажем, хомячки, тушканчики и суслики, по уговору — твари неумные и трусливые. У тебя был в детстве хомячок, помнишь? Дрожащая рыжая тушка с обвислыми щечками, постоянно то жующая, то какающая. «Локи» сотворил хомячка, по виду не отличающегося от собратьев, но бойца по духу: победителя и пожирателя фаланг и скорпионов.
На полу в метре от меня разыгралась схватка: малыш с толстыми щечками и глазами-бусинками танцевал вокруг членистой твари с угрожающе воздетым на хвосте жалом. Он напрыгивал на врага, атаковал, уворачиваясь от жала, и в итоге сумел откусить смертоносный конец хвоста, а затем с аппетитом захрустел дергающимся бледным телом, словно чипсами.
— …Или мир растений. Творцы, возможно, с подачи самого мэтра Йалдабаофа договорились оставить его гармоничным — без взаимопожирания, без некрасивой смерти в судорогах и отвратительного тления. Деревья питаются, не убивая — водой и солнцем (как в мире моей Гаадри, если ты помнишь), а цветы, органы размножения, символизируют все прекрасного и райское. Но пакостник «Локи» и тут не утерпел: сотворил цветочки, похожие на гниющее мясо, придумал растительных монстров, пожирающих плоть не хуже волков и людей…
Из щели в стене ко мне потянулось странное растение с двумя толстыми листьями, красными изнутри, напоминающее челюсти с тонкими зубами. Видно было, как за ворсинками-зубами бьется лягушонок. Я опасливо отодвинулась и отвернулась.
— …Конечно, подобные наблюдения делались не только в джунглях. И пустыни, и прерии давали пищу для размышлений. Сами джунгли я не мог выносить долго: слишком уж плотно, изобильно и душно — хотя и познавательно. Всеобщий закон «сожри или убегай — пока тебя самого не сожрали» здесь особенно давит на психику. Не люблю хруст костей, запах свежих внутренностей и предсмертные стоны зайцев и антилоп. Сдается мне, именно там меня повернуло к вегетарианству: в один прекрасный день банально затошнило от тушенок и колбас. Сам организм, без влияния рассудка возжелал выйти из основанной на крови и содроганиях пищевой цепочки.
Рин помахал руками, словно разгоняя дым, и зеленое визгливое изобилие пропало. Повеяло соленой свежестью.
— По контрасту потянуло к прохладе, простору и покою. Но ты не спрашиваешь, каким образом я странствовал, не имея за душой ни гроша, ни цента.
— И каким же образом?
— Банальным автостопом. Если было лень развлекать водителя разговорами, как полагается при таком виде путешествий, отделывался парой фокусов. Как правило, меня еще и кормили в дороге. И еще я заделался настоящим фриганом. Помнишь, я когда-то рассказывал о них?
— Не только рассказывал: ты пытался сделать нас всех таковыми, притащив с помойки тюк старой одежды.
— Вызвав благородное негодование Ханаан Ли!.. На самом деле, фриганы не обязательно вегетарианцы: некоторые выуживают из помойных баков и мясо, и даже угощают им своих гостей (не указывая источника пищи). Обычно они выходят на поиски еды с наступлением темноты, чтобы не шокировать обывателей. Понятно, что речь идет о сытых западных странах, а не об Азии-Африке. Там ведь
— Ох, ты. Мне даже завидно.
— Тебе такая степень свободы не грозит, сестренка. Разве что в следующей жизни — если эту проживешь с толком. Итак, из утомивших меня кенийских джунглей я подался на север, в Турцию. Кстати подвернулась яхта, шедшая в том же направлении. В качестве платы за проезд лепил на закате из кучевых облаков, как из розового пластилина, дворцы и замки, взяв на себя обязанности Фаты Морганы. В Турции отыскал забытое богом местечко на побережье. Был октябрь, туристский сезон закончился, и мою одноместную палатку в пяти метрах от прибоя никто не беспокоил — ни люди, ни птицы, ни квадроциклы.
Стены комнаты преобразились в сине-зеленую гладь моря. Обрывистый берег состоял из разноцветных слоев, напоминая срез торта, и венчался пушистыми соснами. Палатка Рина казалась крохотной и яркой, как желто-зеленый стяг. Меня неприятно поразили груды мусора, выброшенного волнами на гальку: пластиковые бутыли, шлепанцы, банки из-под пива.
— …Я собирался прожить там до зимы, до дождей, но меня выжили. И кто бы ты думала? Ветер. Ветер принято любить — этакий романтический штамп: «вольный ветер», «веселый ветер», «белеет парус… ищет бури». Но я воспылал к этой воспетой на все лады стихии ненавистью, словно к одушевленному существу, наделенному злой волей и отвратным характером. Собственно, он и был таковым. Звался он красивым мужским именем Норд-ост. Море было гладким, как лысина — задувало с севера, из ущелья, но даже бродить по берегу было проблематично: сносило, словно осенний листок. А ночью я не мог заснуть от рева и воя. Казалось, палатку вот-вот унесет прямиком в волны. Бармен в крохотном поселке в пяти километрах от моей стоянки «успокаивал»: «Норд-ост задувает три дня, потом перестает. Если не перестает — дует еще трое суток. И так далее». На своей шкуре я ощутил, отчего, когда подолгу задувают самые злобные ветра — норд-ост, сирокко, самум, — люди скрипят зубами от тоски, а то и сходят с ума.
И без рассказа Рина я чувствовала, как злобен и силен этот ветер. Сосны с шумом падали с обрыва, тщетно пытаясь удержаться, цепляясь корнями, словно темными кривыми пальцами, за каменистую почву. Одно дерево врезалось в гальку в метре от палатки. Тревожно вопили бакланы и чайки. Даже черные вороны — мудрые колдовские птицы — суетливо искали места, где бы укрыться.
— …Я пытался договориться с ним. Забирался на утес и орал, перекрывая его свист: «Хватит! Уходи прочь! Уходи по-хорошему!..» Как будет по-плохому, понятия не имел: брал его на понт. Но Норд-ост был крутым мужиком и на дешевые понты не велся. Он едва не сдул меня в море, он швырял мои вопли обратно мне в глотку, и я давился ими, кашляя и сипя. На седьмой день явственно понял, что мой вызов принят, и невидимая вражина не просто воет и дует, но борется со мной. И я сдался, позорно бежал на девятые сутки! Норд-ост победил. Сворачивая палатку, бормотал, что мною движет сочувствие к бедным местным рыбакам, столько дней не могущим выйти в море из-за нашей дуэли. Но на самом деле меня просто сломали. Впрочем, и научили кое-чему.
Все стихло, к моему великому облегчению. Вместо побережья, скал и пластиковых бутылок забелели острые горные пики.
— …Север Индии. В этой стране я побывал несколько раз и останавливался подолгу. Обычно зимой или осенью, в промежутках между жарой и сезоном дождей. После шума и злобы ветра хотелось тишины, предельной тишины. Такая бывает высоко в горах или в сердце пустыни. Видишь эти вершины? Темно-синее небо словно касается твоей макушки и наполняет сквозь зрачки вечностью. По ночам там так холодно, что слова замерзают у губ и падают вниз льдинками. А в полдень от белизны и простора кружится голова.