Красно Солнышко 2
Шрифт:
— А разве она — женщина?
— Ведьма?!
— Она лишь имеет образ женщины. А внутри неё лишь зло, Алекс… Вспомни, что она сделал тогда с теми рабынями…
…А что она сделала? Не может вспомнить… Хотя… Да. Помнится, раз на рынке ей удалось перекупить двоих у какого то рыцаря. Смогла уговорить продавца уступить их ей, а не тому безвестному, хоть он и давал на пару монет больше. Но продавец испугался её брата… И разозлившись, что ей кто-то посмел перечить, она велела обрить обеих рабынь, а потом прогнала их голыми через весь город. И стой поры она всегда приказывала брить наголо всех женщин, которые жили в её поместьях… И её побрили… И… Значит, её тоже предстоит ещё больший позор когда её прекрасное тело увидят все,
Дар взглянул на распластавшееся на песке бесчувственное тело, толкнул ногой, но та не шевелилась. Присел, дотронулся до жилки на виске — она билась еле-еле. Значит, не прикидывается, а действительно упала в обморок… Обернулся к стоящим возле ворот слугам:
— Унесите её вниз. Пусть придёт в себя.
Те подхватили тело за колодки, потащили. Ноги, волочащиеся по земле, оставляли за собой две борозды. Дар подошёл, глянул на следы, хлопнул себя по лбу:
— Как же я забыл велеть её переодеть?!.
…Бывшая баронесса пришла в себя подвале, где раньше сидели рабы. Перед ней стояла миска с похлёбкой из гнилого гороха, черепок с водой. Колодки, Слава Господу, с неё сняли. Зато теперь на шее красовался широкий железный ошейник, цепь от которого была вделана в стену. И — тонкий рваный кусок ткани, чтобы постелить на землю. Роскошное платье, которое было на ней ранее, исчезло, и вместо него на нежном теле оказалось грубое рубище из мешковины, всё в заплатах… Жутко болела голова. Дотронулась до неё, вскрикнула от боли — кожа вздулась пузырями, из которых торчали клочки неровно остриженных волос. И девушка разрыдалась… Ещё утром она была одной из самых красивых женщин Святого Города, знатной, богатой, благородной. А теперь — последняя рабыня, да ещё такая, которая вызвала неудовольствие у своего нового хозяина, что сулит ей… От того, что представилось, Виолетте стало совсем плохо… Так и не смогла заставить себя проглотить гнусную похлёбку, просто заползла на подстилку, подтянула под себя ноги, чтобы согреться. Ночью сильно похолодало, а мешковина практически не грела. Зато стало легче голове… Но всё-равно она почти не сомкнула глаз, потому что каждое движение во сне взывало жуткую боль — пузыри на обожжённой коже лопались, текла водянистая жидкость, зато прохладный воздух касался обнажённой воспалившейся раны, и становилось легче, но лишь на мгновение, а потом наступала боль… Боль! Боль!!!
— Господин, с новой рабыней совсем плохо!
Встревоженный надсмотрщик просунул голову в трапезную, где завтракал фон Блитц.
— Что такое?
Слав оторвался от тарелки с кашей и сурово взглянул на того. Мужчина задрожал, но нашёл в себе храбрости ответить:
— Она лежит без сознания, а её голова… Лучше вам увидеть.
— Хорошо.
Парень поднялся из-за стола, с сожалением взглянув на кашу из риса. Нравилась она ему. Ну, ладно. Пойдём, глянем… Спустился по ступенькам, подошёл к распростёртому на глинобитном полу телу в рубище, надсмотрщик посветил факелом, и слав едва не присвистнул от увиденного — голова девушки с неровно торчащими клочками волос безобразно распухла, кожа во многих местах была сорвана, и из ран сочилась дурно пахнущая сукровица и водянистая жидкость.
— Не страшно. Пусть чуть отлежится — немного ей осталось…
Два дня её никто трогал, и бывшая баронесса немного пришла в себя. А на третий её вывели на улицу, но, по-видимому, из милосердия дали бурнус, накрыть голову… Она тащилась за большим чёрным конём, изредка помахивающим длинным на удивление хвостом. Когда она замедляла ход, то верёвка, привязанная к седлу, натягивалась, заставляя её поторапливаться. И — толпы людей на улицах, тыкающих в неё пальцами, смеющихся над новым одеянием баронессы и жалким видом… Что это?! Позорный столб?
— Поехали.
Фон Гейер со страхом взглянул на слава:
— Всё?
— Готова…
Некоторое время проехали молча, потом тамплиер не выдержал:
— Жестоки вы… Славы…
— Мы?! Я казнил всего лишь любительницу истязаний, издевательств над безответными рабами. А ведь они тоже люди…
— Но Виолетта де Висконти была благородной дамой!
— Благородство даётся не за рождение, а достаётся лишь тому, кто его действительно достоин! Она же — мразь! И ничего другого их род не заслуживал, Алекс.
— Но…
— Я всё сказал.
Как отрезал. Храмовник замолчал — когда слав был в таком состоянии, говорить с ним было бесполезно. Да и зачем? Рыцарь сам прекрасно всё знал и о прекрасной баронессе, и о её делах, и страшных увлечениях. Если бы не влиятельный брат, давно бы кто-нибудь возвёл красотку на костёр за некоторые дела… А до слава её друзьям и родственникам не дотянуться. Пусть лучше молят Господа, чтобы он не добрался до них… А вечером Дар напился вдрызг. До икоты. Самым дешёвым элем.
— И знаешь о чём я только что пожалел, Алекс?
— О чём же, друг мой?
— Надо было отдать её на потеху рабам сначала, прежде чем запороть.
— А почему не сам?
Дар взглянул на рыцаря с таким брезгливым изумлением, что тому стало не по себе — неужели славы не считают их людьми? Тогда не выпустил ли он демона в их старый мир, который уничтожит привычный порядок? Фон Гейер не знал, куда девать страшные подозрения, кому их высказать. Впрочем, спустя мгновение парень вновь стал таким же, как и прежде, весёлым и спокойным. Опять налил кружку эля, залпом выпил, пробормотал:
— Я спать. Утром в дорогу.
Поднялся, и преувеличенно твёрдой походкой вышел из трапезной…
…Заскрипели протяжно, с надрывом, снасти, вздулись паруса. Закричали, засуетились матросы — когг «Святой Анжелий» отчаливал от пирса Яффы. Дар стоял на носу неуклюжего судна, прищурив глаза, всматривался в остающийся за кормой грязный многоголосый город, спускающийся к морю. Душно здесь. Не в смысле погоды. В Пустыне Смерти, что на Выжженной Земле, куда жарче. Душе тяжко. Давит её. Душит длань безжалостная Трёхглавого Бога. Нет воли душе славянской. Здесь исконные вотчины чёрного Бога, Проклятого Истинными. Чем дальше отсюда, тем легче становится. Эх, скорей бы Поющие Острова, где застава Державы построена, где свои вольные люди, где дышится легко и привольно, и Храм Перуна стоит преградой дыханию Зла… Неуклюже маневрируя, распугивая лодки мелких торговцев и рыбаков, грузный корабль двинулся к выходу из бухты. Заполоскались на мачтах длинные вымпелы, запищали от натуги реи и паруса. Вновь появился фон Гейер:
— Что, грустно прощаться?
— Да как сказать? Скорее, нетерпение. Поскорей бы домой… А у тебя есть дом?
Храмовник грустно улыбнулся:
— Как тебе сказать? Сколько помню себя — всегда был воином. Вначале сражался один, потом примкнул к братьям. В одиночку гораздо труднее выжить, чем всем вместе. Я родился далеко на Севере, в Свеонии. Земли у нас скудные, их мало. Отправился искать счастья в Европу, да там и остался. Дрался то за одних, то за других… Когда ранили, одумался. Понял, что долго не протяну. Стал искать, к кому пристроиться. Увы, нас, безземельных рыцарей слишком много. А вот поместий и наделов слишком мало. И я отправился в Святую Землю. Здесь братья пригласили меня к себе. Послушничество, потом постриг, ну а дальше ты знаешь… Друг…