Красное каление. Том второй. Может крылья сложишь
Шрифт:
Так никого и не нашли. Дело темное. Разное говорили… Прошел слух, что самый главный жандарм к Гришке в запасный полк ездил, допытывался все… Но так и вернулся ни с чем. А в августе началась война с германцем и всем стало не до того.
И не шел Панкрату сон в руку, все думки всякие лезли в голову. Выходил во двор, глядел в темное небо с мерцающими россыпями далеких Стожар, топтался по гумну, тяжко вздыхал…
За полночь, когда лениво крикнут первые петухи, вставали и свекруха с невесткой, учинять хлеба. А захмелевшее тесто, тяжело наливаясь в томном тепле, щедро вываливалось
И тоже – и среди ночи все робко пытала сноху между делом Терентьевна:
– Саня, родненькая… Мы ж тебя сроду… ничем… не обидели. Ну, што случилося?.. Аль не сказывал Гриня, аль не обмолвился и словечком? Грех-то на нас какой!.. Убивство!
– Ой, мамаша!.. И Вы туда же… Ничего не сказывал..,– Александра садилась в уголок, стаскивала с головы косынку, простоволосая тихо стонала и в три погибели крючилась, – тошно мне. Под груди как кулаком… давит. К Покровам ждите прибыток, мамаша.
И больше ничего.
А на утро, едва заводил все тот же разговор Панкрат Кузьмич, старуха, злобно зыркая на мужа, как та змея из-под колоды, шипела:
– Цыц ты, проклятый!.. Окстись, иуда… Не видишь, с довеском она… Пропади!..
Шли тягучие, как та закисшая опара, февральские дни, с робко мелькающим между низких туч все теплеющим солнышком, незаметно мелькали недели.
Послеполуденными хлипкими оттепелями робко подкрадывалась на хутор весна. Сосули с крыш темнели, щербатились и становились все длиннее. Работы прибавилось. Панкрат Кузьмич все чаще пропадал в кузне, возвращался домой усталый, злой, молча садился вечерять.
Через хуторок, лежащий в стороне от больших дорог, все ж немало проходило народу. В то лихое время люди от больших дорог все как-то сторонились. То солдатик на одной ноге, другая на деревяшке, то нищая богомольная баба, то сироты, просящие милостыню под окнами.
Сказывали по-разному пришлые: то Ростов с Новочеркасском за красными… То города эти уже опять за белыми… То красная конница разогнала по степи кавалерию белых… То казаки всюду вылавливают и добивают остатки красных бригад… И тогда могильным камнем давила на грудь Панкрата Кузьмича тяжелая неотвязная думка, старик долгими морозными ночами не спал, ворочался и все прислушивался, не подаст ли голос Воронок за дверью, не стукнет ли легонько в окошко Гриша.
С некоторых пор стал он брать с собой в кузню внучка, Петю. Все ж веселей, да и мальцу на пользу. Заметил старый, как живо блестят глубокие остапенковские глазенки, как морщится в своих, детских думках чистый широкий лобик, когда под ударом молота покорно гнется в дугу толстое красное и неприступное на вид железо.
«Ишь! Заприметил, видать, силу огня чертенок! Порода.., – с теплой гордостью думал старик, -глядишь, и сладится добрый кузнец…»
Как-то раз, когда между делом присели перехватить кусок хлеба с старым салом, вытер замусоленным рукавом еще по-детски пухлый рот Петюня, глотнул
– Вы, деда мамку-то… Разговорами такими… Не троньте боле! А то мой… папка как возвернется… К Покровам… Расскажу!
И наскоро вышел из душной кузни.
Панкрат Кузьмич и осовел. Рот раскрыл, да и… Проглотил обратно слово.
Вначале хотел тут же и задать порки мальцу. Уже и руки зачесались а глаза кинулись искать на стене вожжи.
Да потом мешком сполз на колоду и теплая живая волна вдруг накатила на грудь и радостной истомою прошлась по всему телу старика.
– Эк, загнул куда!.. Сук-кин сын!… Ить не смолча-а-а-л, стервец. Наша порода… И в глаза скажеть… И железо любое… через колено перегнеть. На-а-аш.
И, посидев, наслаждаясь своими стариковскими думками еще с минуту, вдруг подскочил:
– Петька, чертенок! Петрушка! Подь сюды! Горнушка тухнет, качай меха!.. Ах ты, Гос-спо-ди!..
Петюня уже тут, на подхвате, силится, тянет на себя меха, толкает от себя… Сопит, а виду не подает!.. Эх, нету веса в детском тельце, слабы еще тонкие мальчишеские руки, не качнут меха как следует. А уж молот…
Ближе к марту стал Кузьмич подыскивать нового молотобоя. В кузне ведь работа должна скоро делаться, кто ж станет долго дожидаться ту же боронку, весна ведь может всего денька три-четыре отпустить мужику на боронование, на сев, а там уж повеет с востока суховей, да и высохло все… Сей в грязь, будешь князь… Поди ты, кому докажи, что, мол, нету помощника.
Раз увидал Кузьмич как-то мартовским морозным утречком – идет по улице неспешно солдатик в островерхой диковинной папахе. Уверенно идет, как у себя дома, не озираясь и напрямки через огороды чешет. Издали видно – свой. Изношенная шинелька расстегнута, болтается. Кузьмич прищурился, всплеснул руками:
– Андрюшка, ты… што ль?..
– Я, дядя Панкрат… Здоровы будете…
– И тебе не хворать, соколик. Вернулся значить?.., -Кузьмич радостно приобнял парня.
Разговорились. Андрей, почитай что ровесник Григория, попал под мобилизацию еще в прошлом году. Осенью под Богучаром отвозил раненых в госпиталь, где и сам подхватил сыпной тиф. Всю зиму провалялся, но выскребся.
– Где же ваш Гриня пропадаеть, дядя Панкрат? Говорят, недавно видали ево на хуторе…
– Та не, -отрешенно махнул рукой Кузьмич, пряча глаза, – один Бог ево знаеть, где он ноне. Ты, Андрейка, не пошел бы в мою кузню? Молотобойцем? Харч справный, да и так… не обижу?
Андрей слабо и грустно улыбнулся:
– Я ить, дядя Панкрат, с превеликим удовольствием бы… Што мне? Да тока опосля болезни я пока и х…р свой не удержу, не то што молот. Окрепнуть бы мне надобно.
– Ну гляди. Поправляйся… Коли што, где кузня сам знаешь, – Кузьмич вздохнул и с интересом потрогал его почти новенький толстого английского сукна френч под распахнутой шинелью, – товар-то знатный… Ишь, ноне Красну армию как мундирують…