Красное каление. Том второй. Может крылья сложишь
Шрифт:
Гришка оторопело стоял молча, опустив руки, только мелко тряслись поджилки.
– Наша Советская власть только тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться. Так сказал великий Ленин. Но! Помиловав Миронова, ВЦИК сам…, са-ам – поставил себя в глупое положение, – он осекся, прокашлялся, глотнул из стоящего на столике стакана и продолжил уже заметно тише:
– Буденный пока… не так опасен. Он не дурак и умеет подчинить себе солдатскую стихию… Во всяком случае, в этом уверен Коба… Гм… А вот Думенко… Он весь уже во власти этой стихии!.. И ты, Григорий Остапенко, как верный Революции боец, выполнишь теперь ее приказ… Ты… убьешь его!!– прошипел из черной темноты, как с того света, Смилга.
– Ду…
Смилга расхохотался в истерике. В этот момент по встречному пути проходил локомотив и его огни зловеще запрыгали, заметались по купе, выхватывая из темноты искаженное гримасой смеха лицо Смилги, драпированные стены, предметы и… Гришка заметил, что они не одни, в дальнем углу купе молча сидит еще один человек.
– Кого?! Первую шашку Республики? Орденоносца!… Да… Тут же поднимется его корпус!.. И вся буденовская шайка, повесивши Сеню на первой же березе, тут же примкнет… к ним!.. – Смилга снова очутился глаза в глаза с Гришкой, -нет, Григорий! Ты уберешь пока … человека, очень близкого комсвокору. Например, э-э, военкома… Микеладзе! Его прислал Коба, чтобы помирить Думенку с Советской властью… А они его взяли и… Самое время! – он воскликнул это, уже обращаясь в темный угол к молча сидящему там силуэту, – этот душа-грузин…, -он скрипнул зубами, -уже, небось, уговорил Думенку… вступать в партию. У-бьешь комиссара, а Думенка и задумается! А?..
Послышался прощальный свисток удаляющегося куда-то в темноту состава. В открытое окно купе пахнуло теплым шлаком. « Как в нашей кузне… Э-эх, контрразведка, твою мамашу!– подумалось Гришке, -сватають агента, а окошко-то закрыть позабыли…»
– За такую услугу, Григорий, могу тебе обещать одно, – уже иным голосом и потише проговорил Смилга, удобно усаживаясь в драпированное кресло, -когда штаб второго сводного конкорпуса всем кагалом… поволокут… в расход… Тебя там не будет! Ты меня понимаешь? Только не вздумай играть с нами!.. В топке вот этого паровоза и… сгоришь! – буднично закончил он.
…Едва сдавши отощавшего Воронка в кончасть, на ватных ногах приближался Гришка к штабу своего комсвокора-два. Жить не хотелось. Углем калилось нутро. Думки путались. « И што ж ты за человек… такой, Мокеич? Тем поперек горла стал… Оно и понятно, они – беляки, враги Советской власти… Ты ж их сотнями… в капусту… Ан, теперя выходить…, што… и энтим… Дорогу перешел? Да как же так, а?! Э-эх! Жисть… Война проклятая! Да когда ж ты уже кровушки нашей, мужичьей-то напьешься?..» И так привез Гриня комсвокору вести скорбные из Веселого, куда, едва по слухам откатились беляки от Маныча, послал его Мокеич разузнать, как его родные, жена с детишками, отец? Смогли ли выжить, не погублены? А оказалось… Одна дочь, Машенька, только и уцелела! Отца, Мокея Анисимовича, красновская контрразведка связанного и босого водили по всему по селу, били жестко, теперь в тюрьме, вроде, а где, ежели живой? Жена, Марфа, запытана, замучена насмерть, даром, что на сносях, на последних месяцах уже была…! С-суки! Не! Не-не, хватить!.. Напьюся, выложу все Мокеичу! И застрелюсь!..Твою мать и… на всю дивизию…»
Глава вторая
« Э-эх, до-ро-ги-и-и,
Пы-ыль да ту-у-ман,
Хо-лода, тре-во-о-ги,
Да степно-ой бу-у-рь-ян… Да-а…
Вы-ыст-рел гря-я-нет!
Ворон кру-у-жит,
Мой дру-жок в бурь-я-не-е-е…
Не-живой ле-ежит…Эх!»,
-тягучие переливы фисгармонии глухие и тоскливые едва долетают из-за неплотно прикрытой двери и висят в полутемном пространстве комнаты комсвокора. В узеньком окошке едва сереет скупая зимняя зоря. На припечке жарко пылающей печи развалился хозяйский кот, лениво поводит единственным своим целым глазом, сладко жмуря его и довольно мурча. Одной передней лапки у него нет и он все время держит мохнатую засосанную культю на весу, перед своим подратым носом, словно показывая ее всем
« Зна-ать не може-ешь
До-о-ли сво-ей,
Может, крыль-я сло-о-жишь
Посреди… сте-е-пей…»
– Гришка! Григорий, твою мать!.. – голос гармонии резко обрывается, слышно, как ее сложили и поставили на табурет. Гриня, кривя тонкие губы в чуть заметной ухмылке, возникает в проеме двери, застыв вразвалочку.
– Та тута я… Слухаю, Борис Мокеич!
– Вот што… – комсвокор украдкой, чтоб часом ординарец не заметил, смахивает носовым платком кровавую юшку с углов сухих подрагивающих губ, аккуратно складывает платок и прячет его в боковой карман новенького английского френча, – скоро должон прибыть Сенька Буденный… Приберитесь тут, а то развели срач… Я подремаю малость, а ты, как Семен заявится, свистни… И прекрати эту тоску играть… И так душа свербит, как старый устюк в глазу.
Только, согнувшись, отвернулся к стене, за окошком раздался тупой топот многих конских копыт по мерзлой земле и приветливое фырканье лошадей, почуявших жилье, стойло и сено.
Сел на кровати, кривясь и скрипя зубами.
«Э-эх!! …Яб-ло-чко!
Да на тарелочке!
На-доела мне жена,
Пой-ду к де-воч-ке!
Ха-ха-ха!.. Эх!
…Эх! Яб-лоч-ко, куда ты ко-о-о-тишь-ся!
В Вэ-че-ка по-па-дешь!
Не воро-о-тишь-ся-я!» -лихо засмеялся за дверями кто-то другой, не Гриня.
– Гришка! Мать твою… на всю дивизию!
– Да тута я, Мокеич, тута! -Гриня бережно накидывает на узкие плечи комсвокора теплый английский бушлат, -я-то им што… Рот гранатой рази заткнуть… Тоскують, сволочи!..
– Ты мне бабу… обещался к вечеру… раздобыть, -Мокеич отвернулся к набеленной стене, – для сугреву… души и тела?..
Гришка хитро щурит глубокие узкие глаза, его широкие татарские скулы чуть играют, как бы перетирая мысли:
– Так… Тело распрекрасно и спиртиком… отогреть можно, Мокеич, гы-гы-гы… А бабенку…, хм, я тебе раздобыл уже, не мочалкой деланный…, -он присаживается на ободранный пол рядом, вытягивает длинные в серых высоких валенках ноги, кладет на них красные жилистые руки и сладко зевает:
– Вот послухай… Тока вступили мы с нашим штакором в станичку, я, памятуя твое указание, хе-хе-хе, -он усмехается, грозит пальцем и качает низколобой головой, -шныр-ряю по той станичке, как клоп по мотне. Гляжу, вышел один… одноногий да горбатый из крайней хатенки. Прислонил костыль к стенке, присел на скамью. Ну, думаю, наш, фронтовик. Подкатываю: здоров, служивый! Ба-ла-ба-ла, ба-ла-ла-ла… А имеется ли, спрашиваю, у вас тута где молодка, нам подходящая? Даю ему папироску французскую, у ево и зенки на лоб от такой щедрости… С ерманского плену таковых не куривал, говорить. Да-а… А вдовица имеется, а как-же-с… Дочка волостного землемера, сам папашка-то убег с беляками, а у ей пацанчик на руках, трехлеток… Мается, бедная! Сама-то, говорить, баба справная, не шалава кака-нибудь, но хорошему человеку себя всегда… предоставить могеть…
– -Могеть? – Мокеич поднял серые глаза, сощурился в первый раз за день в робкой улыбке.
– А то! – оживился Гришка, -я тут же – к ей. Пару ящиков тушенки в обе руки. Головку сахару. Так и так, мамзель, прослышал один мой товарищ… командир из офицеров старой армии, полный бант… да про Ваши немыслимые бедствия… А так же про Ваши коварные прелести… Гляжу, она сразу же и засочилася…
– Ох, ты и плут! Собою-то хоть… не дура?
– Ну-у, Мокеич, первый раз штоль? Я твои антиресы знаю… Не рябая… Сисяс-тая!.. А так – худоба. А с чего ж ей преть-то?.. На все согласная.