«Красное Колесо» Александра Солженицына: Опыт прочтения
Шрифт:
…Как будто: счастливой взаимной любви на земле вообще не бывает?
Но это – не так! Это было бы невозможно и чудовищно!
Любовь даётся тем, кто сердцем знает: счастливы браки, что заключаются на небесах.
Они двое составили словно маленький челночок, безстрашно взявшийся переплыть море, и в самое неподходящее время. (Корабельная метафора памятна нам по главе о вдруг потерявшем силу прежде столь самодостаточном Польщикове – 109. – А. Н.).
Выбились из толпы (как во всем выбиваются. – А. Н.)
Влюбленных ведёт Высшая сила, и они это чувствуют. Потому и молятся вместе: «Соедини нас, Матерь Божья, прочно и навсегда» (156).
Нет, взаимообретение Ксеньи Томчак и Исаакия Лаженицына не результат игры случая, но чудо. Единственное истинное чудо в «Красном Колесе».
Именно потому, что чудо действительно свершилось, Солженицын целомудренно не вводит этого слова в историю любви. (Оно прозвучит позднее – в начале рассказа о визите к Варсонофьеву – 180.) Хотя вообще-то слово «чудо» много раз уже возникало на страницах повествованья и вновь звучит в главе о прогулках Сани и Ксеньи. Но не в их интимном контексте.
Герои попадают на митинг у городской думы, где держит темпераментную «революционно-оборонческую» речь черноморец Баткин.
Толпа ревела, аплодировала, и даже со слезами: ах, как он говорит! что за матрос! Как сердце укрепляет!
Рядом хорошо одетый плотный господин, задыхаясь:
– Это чудо, наши марсельцы! Народная душа возрождается на наших глазах.
Молодая дама под сеткой:
– А Керенский – разве не чудо?
Баткин говорит, в общем, вполне разумные вещи, но речь его, как и прославляемая оратором «железная дисциплина» Черноморского флота, гроша ломаного не стоит. Как и все «севастопольское чудо», зыбкость которого остро чувствует его главный архитектор – адмирал Колчак, ответивший Гучкову на предложение возглавить уже разложившийся Балтийский флот:
…боюсь, что в Балтийском ничего не изменю. А Черноморский – совсем не так благополучен, как кажется. Я не уверен, что и мой престиж сдержит. Кончится и там, как в Балтийском.
И если в апреле воли, харизмы и дипломатичности адмирала хватит на поддержание (и даже на разогрев) патриотического единения черноморцев (127), то уже в начале июня Колчак будет «изгнан матросами из Севастополя» (первая фраза конспекта Узла Пятого). Таково чудо «наших марсельцев». Что уж говорить о «чуде» рвущегося в короли шута-самозванца Керенского! Меж тем именно упование на чудо, невероятный поворот событий, появление «героя-вождя», пробуждение (возрождение) народной души, таинственное вмешательство Высшей силы в земные дела – главное умонастроение апреля, сменившее энтузиазм марта, когда столь многим казалось, что дальше все пойдет само собой.
Впрочем, один персонаж уповает на чудо уже в поворотный день России – это оставшийся после отречения в одиночестве Государь.
Лежал.
А может – Чудо какое-нибудь ещё произойдёт? Бог пошлёт вызволяющее всех Чудо??
Покачивалось, постукивало.
Постепенно отходили все жгучие мысли, пропущенные через себя, изживаемые думаньем и покорностью, и покорностью воле Божьей.
Надежда на чудо (предполагающая самооправдание и отказ от ответственности за случившиеся) – мартовский соблазн не только императора, но и императрицы, объясняющей Лили Ден:
…Мы, которым дано видеть всё и с другой стороны, –
И тут же императрица радуется вести о том, что
…сводный гвардейский полк отказался сдать караулы пришедшим стрелкам! <…> Да ещё может быть с этого начнётся и весь великий поворот войск??
Закономерно, что жена успокаивает наконец-то добравшегося до Царскосельского дворца (вернувшегося домой, в покой семьи) императора:
О Ники, предадимся воле Божьей! О Ники, Господь видит своих правых! Значит, зачем-то нужно, чтоб это всё так случилось. Я верю, я знаю: свершится чудо! будет явлено чудо над Россией и всеми нами! Народ очнётся от заблуждений и вновь вознесёт тебя на высоту!
Чудо не д'oлжно торопить или вымогать:
Он (Государь. – А. Н.) оттого был внутренне спокоен, что твёрдо верил: и судьба России, и судьба его семьи находятся в руках Господа. Господь поставил его так, как он стоит. И что бы ни случилось – надо преклониться перед Его волей.
Для отошедшего от «первого ожога развенчанности» императора самообманное чувство своей правоты и радости обычной семейной жизни (занятия с сыном, посещение церковных служб, домашние торжества, физический труд на воздухе) даже важнее, чем скрытая надежда на чудо. Логика его такова: если я прав (а я прав), то Бог меня не оставит. Неполное согласие Государя и императрицы обусловлено различием их темпераментов, в сущности же они воспринимают свое новое положение (и положение страны) сходно:
Ещё весь март Аликс надеялась и молилась, что сплотятся верные смельчаки, разгонят эту банду и вернут власть царю. И только медленно примирялась она со взглядом Николая, что отречься – было несомненно правильно, это избавило Россию от гражданской войны при войне внешней.
Николай всё время умягчал её смириться: всё равно мы ничего больше сделать не можем. Надо на всё происходящее смотреть с той стороны, как и она любила говорить.
Николай остаётся в том же просветленном состоянии, в каком предстал читателю в последний раз на страницах Третьего Узла, в лучезарный мартовский день за расчисткой от снега дорожки в парке: «Ничего в мире больше не видишь, кроме этого, Богом созданного, бело-сверкающего моря» (М-17: 639). Только теперь пришла пора огородничества:
…Какая это благородная, возвышающая и вразумляющая работа – копка земли под посадку, под посев. <…> Со вниманием освобождать плодородие ото всего, что выросло бы сорняками и заглушило бы доброе дело. Смотреть, как шевелятся дождевые черви, и радоваться, что их не разрезал. <…> Древнее занятие! Ещё когда не было ни Византии, ни Греции, ни Вавилона – а уже так копали.
Масштабы тысячелетий! И что в них мы? и что наша история?