Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 1
Шрифт:
И тут распахнулась дверь – и порывом вошёл – не сам кровавый Коновалов или Рябушинский, нет, – но инженер Ободовский из Военно-технического комитета.
Достойный подсобник тех капиталистов.
Или недостойный пособник.
Вошёл – как с бега, в пальто без шапки, всегда он торопился, и лицо как будто рассеянное, а глаза острые.
Рассеянное – на меньшевицких секретарей, а острое – на Козьму.
А сзади – ещё какой-то чёрный, неуклюжий, большой, в кожаной куртке технического
– Инженер Дмитриев! – поспешно представил его Ободовский, сам прошагнув сколько было пространства до гвоздевского стола, и здоровался с Козьмой.
И ведь до чего Козьма прирос – от стула, от пола не оторвёшься. С Ободовским поздоровался, а уж к Дмитриеву не шагнуть. И тот издали.
А Гутовский и Пумпянский поставили локти в защитное положение, не здороваясь.
Ободовский торопился, не садился.
– Кузьма Антоныч! У меня к вам… – порывался, сильно озабоченный. Но повёл глазами на встрепенувшихся, развернувшихся меньшевиков – и уже с тенью уклончивости: – Мне бы с вами… поговорить.
Но что за секреты?
Но с какой задней империалистической мыслью?
– Пожалуйста!
– Пожалуйста! – показывали ему и на стул настороженные бойкие.
А Козьма с приподнятой губой и бровками, на губе всё сбрито и брови короткие, выражал глазами светло-сенными, что и рад бы встать, выйти поговорить, – да как же, если растёшь? Со всеми корнями не вырваться.
– А чем могу, Пётр Акимыч? – И тут же поосторожней, строже: – А что случилось?
Ободовский – не садясь, рассчитывая к делу сразу:
– На Обуховском задерживается выход траншейной пушки, без которой льёт лишнюю кровь наша пехота, могла бы поберечь. Помогите уговорить мастерские, занятые этим заказом, выполнять сверхурочные и воскресные. И удержать их от возможной на этих днях забастовки. Нельзя ли для этого собрать заводскую комиссию?
Заводские комиссии были легальные, от Рабочей группы, организации по заводам. Формально – да, для помощи оборонным заказам. Но…
– Но не может рабочий класс, забыв свои классовые интересы, обратить заводские комиссии против самого себя.
– Это будет ошибочное направление, господин Ободовский.
– Хотя, пожалуйста, давайте обсудим всесторонне. – Ещё удобней уселись, развернулись, приготовились оба.
Этого «Газа», ещё юнцом, знал Ободовский по Сибири Пятого года: он был из главных крикунов в сибирском социал-демократическом союзе и добивался непременно вооружённого восстания. А потом обкатался, много меньшевицкой бумаги извёл, и был советчик социал-демократической фракции Думы, а вот теперь и здесь. С такими забияками Ободовский и в Пятом году в Иркутске время не тратил, а уж теперь-то!
– Господа, – повёл он головой, как от оводов. – Я, простите, не журналист.
И смотрел горячо – на Гвоздева.
А Гвоздев отзывался сенными глазами, он – рад бы помочь, он и потянулся плечьми – нет, всё держит, всё связано.
А советчики-меньшевики быстро метали и за собой же заметали:
– Не сочтите нас, господин Ободовский, сторонниками консервативного стачкизма под флагом словесного радикализма.
– Если вы способны усвоить нашу точку зрения, то вот она: в сегодняшних условиях стачки даже неблагоприятны рабочему классу.
– Стихийные вспышки идут даже во вред рабочему классу, – выправил Гутовский.
– Стихийные вспышки, – не давал себя поправить Пумпянский, – только ослабляют и разбивают нарастающий конфликт всего русского общества с властью.
Ободовский бровями подрожал и замер: так тут, неожиданно, все согласны? Сейчас будет помощь?
И Дмитриев переминался, мрачно-довольный.
– Но стачка, – закинулся Гутовский очками и прикудрявленной головой, – единственный выход для рабочего класса, цинично-безцеремонно отправляемого на фронт пушечным мясом!
– Чем же, кроме стачки, – закинулась и прилизанная голова Пумпянского, – может рабочий класс освободиться от петли полицейского режима?
– Оборона страны – да, но не ценой стачечного воздержания!
– И никакие сверхурочные работы не помогут в стране, где происходит безумное мотовство народных ресурсов.
– …Как не раз предупреждала и указывала революционная демократия.
– …К которой и вы когда-то имели некоторое отношение, господин Ободовский.
Против таких ренегатов более всего пламенело сердце Газа. Такие сбившиеся деляги и нарушают стройность рядов демократического движения.
А Ободовский на них перестал и смотреть. А, не садясь, – на Козьму, допытчиво и недоуменно, с изморщенным лбом.
А по обширному открытому лбу Козьмы не перебегали те змеистые стремительные мысли советчиков, ни руки его не промётывались по воздуху, ни пальцы, – руки его тщетно тянули стул из пола, и кряжистые плечи были напряжены.
С боков сыпали:
– Выход – не в сверхурочных работах, а в немедленной коренной ломке всего политического режима!
– Вырвать власть у безответственного реакционного продажного русского правительства!
Ободовский не удержался:
– Но не в ущерб же войне? Но – не к потерям нашей пехоты?
А те – только и взвились. И с изумительной лёгкостью и быстротой соображения метали с двух сторон, метали и заметали. Промелькнул индифферентизм уродливой Думы. И рабочая демократия будет апеллировать к демократиям союзных стран…