Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 1
Шрифт:
– Что вам подсказывает чутьё?
Не стянув губ, не покрыв зубов, смотрел Акиндин на бледного важного барича зачарованно.
Но Вадим и не ждал ответа. Неторопливо, сам себя слушая, а ясными глазами глядя на Кешу, объяснял:
– Надо ответить: а разве правительство спрашивало нас, когда затевало войну? Разве это мы виноваты, что оказались вдовы, сироты, калеки, беженцы? Вот кт'o затевал, кто их оставил такими, тот пусть и платит. Да разве морю народного бедствия можно помочь скудными рабочими грошами?.. А подойдут к вам собирать
Ни радостного, ни похвального уже ничего не было в этих словах, но Акиндин так и застыл, полуулыбаясь.
А Мария, не по молодости степенная, сидела с тем спокойствием несуетливой красоты, какое бывает в русских женских лицах. Слушала Вадима, не пророня, и переводила на Кешу, проверяя, и благожелательно на остальных.
– Вот на этот крючок патриотизма и ловят нас. У кого сердца молотом не откованные.
Образ! Мария не упустила его тёмными распахнутыми глазами. Как это верно и метко! Вот сидел через стол от неё Машистов. Не только лицо его как будто вышло из-под того молота – не 'yже к челюсти, не шире ко лбу, с твёрдыми неподвижными глазами, но и вся его ощутимая душевная железность – не от того ли откованного сердца?
А Вадим, не скупясь, продолжал и для одного Кеши, ибо остальным это уж слишком азбучно было:
– Надо открывать себе глаза, товарищ Кокушкин, что наш враг – не в далёкой где-то стране, за границей, а тут, у нас, рядом. До каких же пор будем поддаваться, что русский солдат – наш брат, ему нужно пушку скорей, а немецкий солдат, немецкий рабочий – что ж, нам не брат? Или не всё равно для пролетариата, кто его эксплуатирует – русский капиталист или немецкий? Кто вас слишком назойливо призывает спасать отечество, тому отвечайте старым обуховским лозунгом Девятьсот Первого года, вашим же лозунгом. Знаете, помните?
Где там Кеша, юнец, кажется и другие не знали, не читали. Но Вадим знал, хотя и не обуховец, и теперь уж для всех:
– Наше отечество – там, где хлеб.
Так, так, моргал Акиндин. Очень был согласен, польщён. Уходить – не собирался.
А Дахин стоял над ним, сердитый. Так и не сел.
Достаточно было сказано, но потому ль, что остальные не подошли, товарищ Вадим, белым носовым платком отерши углы рта, продолжил и ещё, так же ясно, гладко и без форсировки голоса:
– Нам – умирать, а им – только пир, им эта война хоть десять лет иди. Вам – бумажные деньги, а воротилы расхищают народное золото. Вот, например, что вы сейчас едите? Ведь нечего.
– Щи, картошку, – вспомнил Кеша. – Рыбу.
– А щи – без мяса?
– Когда и мясные.
– Вот. Да хлеб ржаной, ситного вы не купите. На этой еде разве по силам пушки отливать?.. А что фабриканты кушают? Вы представляете?
Нет, этого Акиндин не представлял никак. Да и другие тоже. Там какие-нибудь рябчики, плавающие в сметане, неописуемые, на земле не бывающие.
– Рубаха, –
– Вот. Вот. А ещё хотят объявить вас безправным стадом, с завода на завод не перейти. А ещё хотят вас в маршевые роты и на фронт…
Но уже за спиной Акиндина вошёл и стал длинный белый деревянный Уксила.
И хмурый Дахин сказал нетерпеливо:
– Ладно, Кеша, ты теперь иди.
Кеша опомнился, вскочил, взял шапку, радостно поклонился, поклонился – своим, чужим, никто больше руки ему не жал, – пошёл.
Вот теперь Дахин сел. Резко.
Товарищ Вадим улыбнулся:
– Никогда не нервничайте, товарищ Дахин. Никогда не жалейте времени на агитацию, она всегда себя оправдает. Да вот вы и правильно поступили. Вы Кокушкина ведь не готовили постепенно? Сразу, да?
Имел в виду Вадим существующие разные методы вербовки и развития рабочих, прежде чем допустить такого в партийный круг: наблюдать за ним у станка, изучать его настроение в якобы случайных разговорах, давать задания сперва неответственные, вроде денежных сборов, потом – листовки переносить из мастерской в мастерскую.
– Вот, перешагнули смело – и оборонческую паутину порвали, и человека проверили. И привели его сюда, тоже правильно.
Дахин не терял своей хмурости – не выкатить было ему глаз из ямок, и губ не помягчил, – а в чём-то всё-таки видно было, что похвалой доволен.
Как слушали Вадима – заметила Мария. Насколько он был моложе всех, и какое признаваемое превосходство речи, ума, опыта.
Однако теперь остались только свои, партийные (очевидно, и Мария такая, раз он её привёл), – и все стали строже и сдвинулись ближе к делу.
– Товарищи, – сказал Вадим новым свежим тоном, не плавно-разъяснительным, как Кеше. – Я сейчас – с прямым поручением от ПК.
Пэ-Ка!! Это прозвучало!
– Петербургский Комитет очень обижается на обуховцев – как вы могли 17-го – 18-го не поддержать Выборгскую сторону? Пальцем не пошевелили.
Только вздохнули в ответ. Машистов – тяжелей других. Машистов – заводской организатор. Главная тяжесть упрёка – ему. Пошевельнул прямоугольной челюстью:
– Что можем, делаем. Отказались от сверхурочных. Сейчас два цеха бастуют. За полторы получки.
– Тогда почему не все? – строго спросил Вадим. – Вот и смотрят в ПК на Невскую сторону, что мы ликвидаторам передаёмся.
– Ну уж! – вырвалось у Дахина зло. Глаза его иглили из углубин.
Вадим развёл белыми крупными мягкими пальцами (он не стыдился своих нерабочих рук, они нарабатывали лучше):
– А как же? А 9-го января? Весь рабочий Питер бастовал, одна Невская работала. Чем мы отговаривались? Что не пришли нас «снять», позвать? Вот и говорят, что за Невской заставой – не боевые тенденции.