Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 1
Шрифт:
Но с этими-то и интересно, с военными он наобщался довольно.
Когда вышли из кабинета и знакомились, как раз приват-доцент обстоятельно объяснял, что в Петрограде сейчас живёт на миллион с четвертью жителей больше обычного. Не упустил продолжить (не потускнел и при Родичеве), что вообще российские города составляли до войны 30 миллионов, то есть шестую часть Империи, а сейчас от передвижения масс – 60 миллионов. Потому и удваивается в трудности задача вырвать у деревни продовольствие. У крестьян – жадный дух наживы, нежелание везти хлеб, и если такую тенденцию не переломить, то это – начало
Он объяснял и довольно удивительное, но собеседницы его как будто это всё знали и тут же встречно объясняли ему своё – про правительство, которое, напротив, этого ничего не ожидало. Уже не хватает возмущения против всех нелепых шагов правительства. Общество и Дума отдали родине всё, что могли, и не общество виновато, что эти жертвы не принесли плодов.
И от этого момента таким послышался Воротынцеву весь разговор: будто собеседники и дальше наперёд всё знали, что скажет каждый другой, но необходимо нуждались встретиться, выслушать и высказать то, что все они вкруговую знали. И хотя все они были подавляюще уверены в своей правоте – но ещё нуждались укрепиться в ней от этого взаимообмена. И только Воротынцев совсем ничего этого не знал, отстал, не успевал вымолвить ни слова существенного, лишь ловил. Но уже и так ощутил, будто и его вкруживает в эту общую уверенность – да! да! он с ними заодно узнаёт, узнаёт, да уже знает давно нечто несомненное.
Ещё ловил для ободрения тёплые верины взгляды. Она, кажется, была очень довольна, какими вышли они из кабинета, довольна, что привела брата сюда.
И вот столичная жизнь! – не созывали никаких гостей, не назначали никакого вечера, да и понедельник же! – но гости набрались, как будто все и по делу, и вечер сам составился, и надо было всех кормить. Впрочем, что ж за вечер, если дамы не в вечерних были платьях, а разве лишь блузка поновей, как принято у дам оппозиции (от курсистских времён наследовалась полунебрежность одежды как форма своих). И причёски у всех были гладкие, как можно меньше обращать внимания на свою наружность. Строгое узкое коричневое верино платье выделялось даже.
К ужину высыпали и три девочки, от четырнадцати лет и моложе, представлялись. Сыновей не было дома, а старший кончал уже и военное училище. (А ещё, предваряла Вера, теперь скользнуло по памяти, одна девочка у них умерла.)
Неловко отцу при посторонних, но рассиялся Шингарёв, поглядывая на детей.
А у Воротынцева не было никогда ни одного. Обязательным обрядом знал, что дети – цветы жизни, принято любоваться ими, задавать вопросы. Но сам не нуждался в этой связке.
Ну что ж, если Павел Николаевич нескоро – так и за стол? Как Вера и предсказывала, хлеб на столе только чёрный, да рыбное заливное, маринованные грибы, варёная картошка, квашеная капуста. Но, отдать справедливость этой компании, как пренебрежительны они к одежде и к продавленной мебели, так и к наложенному в тарелки. Убирали дружно, но ртов их как будто не касалось, а главное был разговор.
– Нет, они ничему не научатся!
– Нет, они безнадёжны!
– От самодержавия ничего добром получить нельзя!
У старшей дамы рукава были по локоть и казались как засученными к делу или бою:
– Скажем,
У приват-доцента – два роговых надбровья, да составленных твёрдых предлокотья:
– Без полной перемены правительства не остановить ни немцев, ни народного возмущения.
А Воротынцев выслушивал без чувства оскорбления. Да ещё с детства и с юности он повсюду, и в семье, был охвачен этой всеобщей нотой: что России хотели добра декабристы, и только продолжая их светлую традицию можно спасти страну. И что здесь сегодня все открыто хотели республики – тоже он не видел предосудительным. В военной среде так не говорится, не думается, но если взглянуть шире – добро для страны может прийти в разных государственных формах. Как угадать?
А девочки охотно, крепко ели, ни слова лишнего. Правда, хорошие девочки. Можно, конечно, вообразить это счастье: большая, дружная, удачная семья.
Евфросинья Максимовна имела время пояснить: вот эта капуста – покупная, а вот эта – со школьного огорода, великолепную вырастили классом, лазарет снабдили и по девочкам разделили, и квасили сами. А грибы – из Грачёвки уж не по нужде военного времени, а заведено у них каждогодне. – Грачёвки?.. – Это в Усманском уезде, хутор покойного отца, достался Андрею Ивановичу как старшему из шести детей. Сад и огород управляемся обрабатывать своими руками, каждый год с весны до осени мы все там, кроме Андрея Иваныча. А уж землю, посевную и луговую, сами обработать не можем, а нанимать безнравственно, так отдаём соседям.
С пятью детьми забот – как с целой ротой, да.
И опять об этих тренепонятных твёрдых ценах. И Шингарёв оказался – уверенно за них. Не успевал Воротынцев связать, понять: если Шингарёв такой радетель деревни – а теперь, как толковали в вагоне, это – против деревни? Не успевал понять, но скользило без трения.
К чему-то скажи, не обдумав, такую фразу:
– Но твёрдые цены, вероятно, требуют и твёрдых рук?
Он даже ничего особенного в это не вложил, а так, по аналогии.
А ему сразу настороженно выдвинули:
– Но твёрдые руки не всегда бывают чисты!
– Но твёрдые руки обычно принадлежат твёрдым лбам!
Воротынцев не нашёлся и даже покраснел: не на него ли намёк?
Повторяя постоянную ошибку новичка в чужом окружении, он забывал, что наблюдён и виден больше, чем наблюдает и видит сам. О нём уж тут, конечно, предварительно передали, но скорей – как о бунтаре против Ставки, который пострадал за то, что…
Кому-то ответил:
– Нет, я в кадетском корпусе не учился, я реальное кончал.
Обрадовались:
– Реалист?.. Так значит – не к военной карьере?.. Колебались?..
Тут бы как раз ему и подладиться, в цвет им, но он по правде:
– Я – не колебался, я – с детских лет. Но мой отец надеялся, что я передумаю, и уговорил на отсрочку, в реальное.
А Шингарёв за твёрдыми ценами видел и мрачней. Прозревал и сам пугался:
– Если война затянется – поздно уже будет говорить о свободном почине, о частном обороте: не пришлось бы объявлять, кто сколько должен продать, пропорционально своим запасам.