Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 2
Шрифт:
Милюков представил проект резолюции ещё не собранной Думы. Было в ней, кажется, именно то, без чего невозможна победа над Германией: прежде всего – амнистия революционерам; потом – права евреям, умиротворение народностей; наконец, правительство из лиц, сильных доверием страны. И опять упёрлись в это заклятое:
– Как выяснить власти этих лиц? Где признаки того, что лицо «обладает доверием страны»? Завтра скажет Государь «согласен» – а где они?
– Указывать имена неделикатно.
Дмитрюков: Никакое «доверие» не значится ни в каком государственном праве.
(А
Ефремов: Опасно придавать чрезмерное значение смене лиц. Необходимо менять систему. Формула «министерства доверия» – ошибка, министерство должно быть ответственным, министры – не выгоняться сверху, а – уходить, когда им будет отказано в доверии Думы.
Милюков: Это – смена самого государственного строя. Так не делают во время войны. Не перепрягают лошадей при переезде через реку.
Но одну несомненную ближайшую главную задачу Блока приняли все:
– Сделать козлом отпущения Горемыкина. Всё валить на него.
– То мы говорили: Думу нельзя собрать с Горемыкиным, а теперь соглашаемся?
– Серьёзный разговор с Горемыкиным наступит только после войны. Набраться терпения и ждать.
– Нет, нельзя допустить, чтоб Горемыкин заключал мир.
– Если состоится полная победа над Германией – тогда уже не воскресим злобу против Горемыкина.
– Бить в набат: Совет министров – единственная в стране непатриотическая группа!
Шульгин: Всю пьесу так и располагать: пока не разгонят – побольше сказать!
Но – ни к чему не годная неповоротливая власть опять сманеврировала быстрее Блока. В середине января 1916, за три недели до Думы, был снят, уведен от удара закланный, древний Горемыкин. И – кто же вместо? Николай II как будто нарочно сочинял фарс. При высшем напряжении всемирной войны и клокотании русского общества – кого же из одарённого своего народа, кого же из 170-миллионной России, по какому клоунскому признаку избрал он премьер-министром? Старательного службиста из департамента общих дел, прирождённого заведующего церемониальной частью, гофмейстера Высочайшего Двора, ещё и с немецкой фамилией, – Штюрмера. (Вполне он был честный, да даже и деловой, только со слишком средними способностями, – а главное, уши императора не различали издевательского звучания.) Две горемыкинских далеко разведенных бороды сменились на одну гладкую длинную швабру, будто приклеенную, как у рождественского деда. И если прежний гадкий Горемыкин всё хотел править сам, без Думы, то новый всероссийский церемониймейстер не только не возражал против длительных её сессий, но он с Прогрессивным блоком ладить хотел, он пригласил Думу – на раут!
Ошеломлённое бюро совещалось тайно:
Шидловский: Отчего бы на раут не пойти?
Милюков: Ни в коем случае, продешевим.
Ефремов: Выжидательной позиции занять нельзя: правительство почувствует себя уверенней. Сразу же сказать: правительству не верим!
Маклаков: Как же это: в первый день – и уже правительству не верим? Это будет предвзято.
А тут ещё воинственные земгоровцы привезли в Петроград свою записку думцам: не то что победы не будет, но ни дня дальше нельзя воевать при этом правительстве!
Н.Кишкин:
Н.Щепкин: Сохранять ли видимость Государственной Думы – просто для свободной кафедры? Или, при безславном существовании, она уже потеряла своё значение, и полезнее для страны даже полный роспуск Думы?
Астров: В Записке мы хотели изложить наши впечатления. Исправлять – не надо: объективное изложение – не наше дело. Ждём от Блока уверенного грозного тона. Сердцевина общественных организаций утомляется.
Дума собралась 9 февраля 1916. Первоначально власть хотела оттянуть ещё на две недели и собрать её в прощёный день – последний день масляны, дорогой всякому русскому человеку, когда православные земно друг другу кланяются и просят прощения. Но кадеты были уже слишком не православные, и прощёный день мало обещал умягчить их. Однако чувствовал трон какую-то неловкость или ошибку свою, и, самый представительный толстяк России, Родзянко имел успех: уговорил Государя на необычный шаг – посетить Думу при её открытии, вообще первый раз в жизни посетить её. В Екатерининском зале собравшиеся депутаты крамольной Думы долго кричали Государю «ура». Прошёл торжественный молебен – и члены Думы, кроме самых левых, пели «Спаси, Господи, люди Твоя». Государь был очень бледен вначале, войдя в эту клетку тигров, но постепенно успокаивался.
Если бы этот человек не был вечно скован заклятою непростотой от неуверенности в себе – ещё и в этот день ему доступно было изменить историю России: вдруг бы глянув открыто, улыбнувшись широко, руки депутатам пожимая по-мужски, да даже взойдя быстро на думскую трибуну под свой же холодный длинный портрет и оттуда с широкой душой открывшись российским подданным, что – трудно ему, трудно и тоскливо, но заодно с представительством (уж там народным или псевдонародным) надеется он дружно одолеть Вильгельма, а мира сепаратного не будет никогда! и такой мысли в нём истинно нет, и такого движенья никогда не делал, ибо для того надо быть предателем России, а он, царь её, первый должник её, уж там худо ли, хорошо, но по способностям своим радеет ей служить. И это чтобы не только словами, но самим голосом звучало твёрдо и громко! Да ещё сменить бы свой выбор министра-председателя, да вместо церемониймейстера и поставить какого способного человека, – ведь хуже вряд ли бы получилось.
Но ещё со смертью Александра III умерла энергия династии и её способность говорить открытым полным голосом.
Увы, и в этот день выраженья лица, слова, жесты и действия монарха были самые скованные, самые уклончивые. Сказал незначащие слова кольцу окружавших его депутатов; впервые за 10 думских лет заглянул сбоку в зал заседаний, спросил – на каких скамьях какая партия сидит; расписался в золотой книге; приветливо поговорил с более понятными ему чинами канцелярии – и уехал. (Брат Михаил хоть остался поскучать на думском заседании.)
И на трибуну Думы взошёл вялый, старый гофмейстер с долго-щёточной бородой и слабым голосом читал по тетрадке декларацию правительства.
Отвечал
Милюков: С некоторого момента незнание специальности стало как бы патентом на министерское назначение. Это – министерство недоверия к русскому народу. Схожу с кафедры без ответа и без надежды получить его от нынешнего правительства.
Но прекрасно владел он этой мерой: как будто и рвать – а не напрочь. Край пропасти всегда ощущал он осторожным копытом.