Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
Сейчас он выразил полное согласие с уговорными доводами Алексеева об общественном министерстве. И дал разрешение передать своё согласие Государю.
Алексеев очень был рад поддержке и тем более укрепился в своей правоте. И тут же велел бритолицему Клембовскому телеграфировать во Псков, что великий князь Сергей Михайлович безусловно присоединяется к необходимости мер, указанных в телеграмме наштаверха, и в качестве необходимого лица считает наиболее подходящим самого Родзянку.
Не так Родзянко был хорош, как не приходила другая кандидатура.
И
– Выразите мою надежду, что Главнокомандующий Рузский пpидepживaeтся тех же взглядов. И поэтому защита их перед Государем не представит затруднений, а будет успешна.
Все разумные люди всегда соединяются доводами умеренности.
И Москва же своим восстанием перешла на сторону Думского Комитета. И Балтийский флот – на сторону Думского Комитета. И подошла крайняя пора Государю идти навстречу своему населению, издать успокоительный акт.
С Кавказского фронта пришло Алексееву лаконичное подбодрение великого князя Николая Николаевича: «Ознакомился с телеграммой 1833, вполне и всецело присоединяюсь твоему мнению». (Они были на «ты».)
Кружным, исхитренным путём достигла Ставки и телеграмма Брусилова – графу Фредериксу, то есть для прямой подачи Государю. По долгу чести и любви к царю и отечеству подвижный Брусилов горячо просил Государя признать совершившийся факт и мирно и быстро закончить страшное положение дела. Междуусобная брань угрожала бы безусловной катастрофой и для отечества и для царского дома. И каждая минута промедления в кризисе влечёт напрасные жертвы.
Ещё и эта новая телеграмма укрепила Алексеева в его миротворческих усилиях. Он снова лежал на диване с температурой и взвешивал: что же складывалось? Миролюбивое направление вот уже открыто поддерживали трое Главнокомандующих фронтами и один Командующий флотом, четверо из семи, большинство.
А попытку противиться сделал пока только Эверт. Важен, конечно, не Эверт, но за ним стоит Западный фронт, он здесь рядом, тысячи офицеров, и все по местам. А сам Эверт – только по внешнему виду страшен. На самом деле – он не шагнёт без приказа.
Между тем Западный фронт не забыл и не дремал, но в семь часов вечера Квецинский опять вызывал к аппарату: хотел бы узнать ответ на вопросы главкозапа. Оповестительные телеграммы Ставки нами приняты. Но фронт наполняется телеграммами и слухами со всех сторон, и нельзя различить, где правда, где сплетня. Главкозап опасается, чтобы безпорядки не перебросились на фронт, и полагал бы необходимым получить возможно скорее определённое решение. И – где Государь? и – где Иванов? и – где ушедшие эшелоны?
Снова эти висящие, не остановленные эшелоны. События не ждали, правда.
К аппарату пошёл размеренный круглолицый Лукомский. Вообще, он раздражал Алексеева, и работать с ним долго не будет возможно. Но, не подходящий в военном деле, министерский снабженец, не знавший фронта, он очень укрепил Алексеева в эти кризисные дни тем, что весьма сочувствовал обществу, Земгору, реформам и искренно поддерживал последние шаги наштаверха.
Как-то он там отговорился от Западного фронта, пришёл грузной перевалкой к лежащему Алексееву и доложил:
– Михаил Васильич. Невозможно не сообщить им
Выговорную телеграмму Родзянке? Об опрометчивости его телеграмм, перерыве связи с Царским Селом, задержке царских поездов? Вынести на обсуждение – значит омрачить отношения с Родзянкой, – но он сам на то нарывается. Хорошо, сообщите всем Главнокомандующим.
В такой момент единство с ними должно быть упрочено, и без скрытностей, да.
А определённое решение? Хотел бы Михаил Васильич сам его от кого-нибудь получить!
276
Едва в гущу Таврического ввели генерала Сухомлинова – три матроса, два солдата и интеллигент в очках с браунингом, – как весть прокинулась по залам. Возбуждённые солдаты потянулись: куда? куда его повели?? Угрожая и расправиться.
Кого ещё все эти дни водили арестованными – солдаты не знали. Видели мундиры жандармские, генеральские, видели бобровые шапки, дорогие шубы, чужую кость. Видели, как с револьверами в руках вели какого-то архиерея, это уже и грех, он и идти не мог, ему подставили стул, он подкосился на него, дальше его несли на стуле, а он благословлял попутно. Но Сухомлинова – это единственное имя знали даже тёмные солдаты, о нём уже год писали все газеты и разъясняли читчики газет: что это и есть тот главный генерал-изменник, из-за которого гибло столько нашего брата на фронте, не было снарядов, из-за которого не кончалась война! Наконец-то поймали настоящего виновного и врага! (А кто и слышал, что его уже сажали в крепость – но потом освободили по руке других таких изменников.)
Успели его провести в крыло здания, в какую-то неизвестную комнату, – но солдаты настигли, крик рос, столпились жаркой стеной и требовали подать его сюда, и знали, что никак иначе не провести его в арестные комнаты, как через них и потом через большой зал. Кричали:
– Выдать Сухомлина!
К ним вышли два думца и успокаивали, что во всём разберётся суд, что не должно быть расправы.
– А сюда его! Изменник!
Нехотя поддавалась толпа уговорам. Своими руками расправиться – эх, хорошо бы, верно, быстро, без сумления. А то ведь – спрячут, потом уведут, опять ослобонят, избегнет. Кому и разверстаться, как не солдатам, кто ж гиб, как не солдаты, не вы ж тут гибли!
Ладно, кто догадливый выкинул:
– А сорвить с него погоны и несить нам сюда!
Погоны-то, золотопереплетенные, и были ненавистны боле всего.
– Не! при нас сорвите!
– Всем унутрь нельзя? Хорошо, вот при наших посланцах.
(Посланец называется делегат, учили их тут в другом крыле другие господа.)
Пошли двое от солдат. Пошли в ту комнату, где сидел у стены этот лысый, вислоусый генерал, погорбился, мешок опущенный.
Какой-то господин подошёл к нему с ножницами. Но генерал пожелал срезать сам. Проворно снял шинель на колени. Достал перочинный ножичек. И ловко срезал, не портя погонов.