Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 1
Шрифт:
И Родзянко правильно прибег к своему козырю: что Государственная Дума всегда стояла и продолжает стоять на страже народных интересов. И вот какие телеграммы он послал царю (хотел сказать почтительно «Государю», но в угоду толпе сам язык вывернулся «царю»). И стал читать. Громко вслух. Стал читать, не соразмерясь, не повторив про себя текста, – и вдруг эти фразы, написанные от сердца и вполне же допустимые в обращении к Государю, – тут прозвучали страшным набатом, таким революционным грохотом, как будто первым мятежником был не вот этот размётанный
– Волнения принимают стихийный характер и угрожающие размеры… Полное недоверие к власти, не способной вывести страну из тяжёлого положения… Правительственная власть в полном параличе и бессильна восстановить порядок… России грозят унижение и позор… Промедление смерти подобно… Убивают офицеров… На войска гарнизона надежды нет… Гражданская война разгорается… Если движение перебросится в армию – крушение России и династии неминуемо…
Он в ужасе несколько раз хотел остановиться! Но его несло с горы как на санях, он почему-то не мог обежать даже единой фразы, будто должен был тогда раскрошиться, как обо встречный столб.
– От имени всей России… Час, решающий судьбу родины, настал… Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца.
И сам вздрогнул от силы прочтённого. (Эту последнюю фразу – он послал или не послал?)
Так он всё это ужасное, первый раз увиденное им самим, громко прочёл, кинул этим шинелям, бушлатам, курткам, халатам – рвать на клочки…
И – действительно насытил их. Они заревели, заревели уже без угрозы, уже дружелюбно – и штыки опали, и никто не целился пропороть ему живот.
Так Председатель отбил эту орду и спас Думу, и воротился внутрь дворца, спасённого от разгрома. (Впрочем, какие-то неизвестные плохо одетые субъекты, не имеющие отношения к Думе, по пути там и сям попадались ему. Стояли малыми кучками, пошёптывались, приглядывались).
И вдруг Родзянко почувствовал, что он – как бы какое предательство совершил. Что не надо было и брать с собой телеграмм на крыльцо, какая несчастная мысль! Не надо было их читать.
В стыде и подавленности он вернулся в свой кабинет. Он рассмотрел в большом зеркале – из окон всё меньше было света, день кончался – глыбу своего тревожного, рельефного и постаревшего лица. Стал расхаживать – то прямо на огромное зеркало, то поворачиваясь к нему крутой спиной. Расхаживал, чтоб успокоиться, но вспомнил этих субъектов в дворцовых переходах и опять встревожился, и вызвал старшего пристава (похожего на себя, тоже крупного, широколицего).
Тот доложил, что – да, какие-то социалистические деятели и ещё освобождённые сегодня толпой из тюрем, караул их пропустил, а у пристава нет сил выгнать – это может вызвать скандал.
Да-а… Да-а… Приходилось мириться… Сейчас скандалить нельзя.
Родзянко остался в кабинете – ходить и думать, поджидая дурных вестей.
Так и случилось, пристав прибежал с новыми: привели арестованного Щегловитова!
Как?? Кто это мог?? Председателя Государственного
В купольном зале Щегловитов был без шубы и без шапки, в простом домашнем сюртуке, с головой почти облысевшей и красной от холода – это он не разделся здесь, а так его привели по морозу? Дерзкий низкорослый студент с револьвером и саблей на боку возглавлял конвой, а два дюжих солдата держали сзади винтовки наперевес, не шутя.
Вокруг невиданного зрелища стягивалась толпа – и публика, и откуда-то немало солдат, уже внутри!
Высокий Щегловитов, с редкими начёсами седых волосиков, а усами тёмными густыми, был смазан из своего обычного делового выражения, без выдающихся черт лица, тяжело дышал. И молчал, завидя и Родзянко.
– Ива-ан Григорьич! Что-о с вами? Что-о за недоразумение? – басисто зарокотал, развёл руки Родзянко, намереваясь легко отобрать арестованного (однако не подал на рукопожатие).
Но студент сделал предупредительный жест – не подходить. И солдаты не потеснились.
Тут сбоку раздался взносчивый петушиный голос Керенского, как закатился от торжественного значения:
– Иван Григорьевич Ще-гло-витов?!
Щегловитов смотрел напряжённо-растерянно и как бы не слыша крика. Большие усы его лишь пошевельнулись:
– Да.
Продержалась пауза лишь столько, сколько Керенскому набрать нового ликующего голоса:
– Именем революционного закона вы – арестованы! – чрезмерно звонко и очень подготовленно, без неожиданности, объявил он. – Вы будете иметь пребывание в Таврическом дворце!
Да что в самом деле? Да с каких пор, почему он здесь держался как первый? Родзянко вновь радушно развёл руки, одновременно подотталкивая Керенского:
– Иван Григорьич, пожалуйте ко мне в кабинет.
Но студент поднял нетерпеливую руку.
– Нет! Нет! – вскричал Керенский пронзительно. – Он здесь не ваш гость, и я отказываюсь его освободить!
Да почему – он? Он так говорил, будто он и арестовал, или был генеральным прокурором?
Генеральным прокурором – то есть министром юстиции – тут и был 9 лет, но – Щегловитов. А сейчас – таков же по статуту, как Родзянко! И – как преступника…?
Спеша не отдать жертву, Керенский возгласил:
– Вы – тот человек, который может нанести самый опасный удар в спину революции! И мы в такой момент не можем вас оставить на свободе!
Родзянко со слоновой высоты посмотрел на этого мозгляка, противоречащего ему тут, в Думе!
И вдруг – осел мешковато. Вдруг понял, что прежняя его тут власть – кончилась. Уже и приставы его думские тут были ничто.
Какой-то рослый унтер-преображенец с маленькими глазками, с русой бородой по раздатой челюсти, пристроился и уже толкал Щегловитова под бок – идти дальше, в Екатерининский, поняв, куда взмахнул лёгкой рукой Керенский.
И сам Керенский пламенной птицей кинулся перед ними вперёд.