Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
– Совершенно верно рассудили, Николай Владимирович, – обрадовано отвечал Государь. – Теперь зачем же посылать? Подождём. – И, хотя это было вполне естественно и законное право его, а сказал со стеснительностью: – Тогда пожалуйста… телеграммы мои верните…
Рузский полез в тот же боковой карман кителя, куда он положил телеграммы, вынул – и вернул.
Но! – это была одна только телеграмма. Государь развернул: в Ставку. А второй, к Родзянке, не было.
Но они же были вместе у него в одном кармане, и даже кажется, в одном
– Вы… ошиблись, Николай Владимирович. Мне нужно и вторую, пожалуйста… – Но тут подумал, что это могло быть не случайностью, и голос его опал в застенчивость. Государь всегда терзался, когда бывало похоже, что собеседник может совершить бестактность. Неужели Рузский нарочно разложил по двум карманам, чтобы не ошибиться, вытягивая?
Но чтобы разговаривать с думцами, Государю нужно было именно родзянковскую назад.
Рузский вскинулся твердовато, выставил кругляшки очков:
– Ваше Величество, я чувствую – вы мне не доверяете!
Государь пришёл в ещё большее смущение.
Да главным образом – за Рузского:
– Нет, почему же… Что вы… Вполне доверяю… Но просто…
Начать перекоряться со своим генералом – была бы потеря достоинства.
– Вы можете быть спокойны, – твёрдо чеканил Рузский. – Я не отошлю её до приезда депутатов.
И – не шевелился. Не отдавал второй.
Они оба стояли, а беззвучный и быть может ничего не понимающий Фредерикс сидел на стуле.
Из-за страшной неловкости, которая создалась, настаивать было неудобно.
И даже когда Рузский сказал с монотонной несомненностью:
– Если вы разрешите, Ваше Величество, я приму депутатов первый и подготовлю их к беседе? – Государь тоже не сообразил, не возразил.
Рузский откозырял и ушёл в свой вагон.
И уже в спину ему Государь думал: а зачем же ему принимать депутатов первому?
Царапало, что вторая телеграмма так и осталась у Рузского. Залогом.
Ну, впрочем: какая разница, у кого осталась. Важно, что не отправлена.
Назначили Гучкова нарочно? – чтоб оскорбить, напомнить?
А с другой стороны – с ним Шульгин, давний и лояльный монархист. Это хороший знак.
Значит, ждать.
Отпустил Фредерикса.
Потекло время.
Решиться на сдачу – принесло большое облегчение в тот первый момент.
Но теперь жить с этой сдачей – была тяжесть.
Впрочем, может быть, и не придётся отрекаться.
Тем временем от Фредерикса вся свита уже узнала – и пришёл, с белоснежными флигель-адъютантскими аксельбантами, очень взволнованный Воейков, выкатив глаза:
– Ваше Величество! Неужели верно то, что говорит граф??
И напористо, по-военному, стал доказывать – от своего имени и, как сказал, ото всей встревоженной свиты: что Государь не имеет права отказываться от престола только по желанию думского комитета да главнокомандующих фронтами. Просто вот так – в вагоне, на случайной станции, отречься – перед кем? почему?!
– Но
С обычным жарким напором и сильным голосом Воейков доказывал, что как раз наоборот: именно отречение и вызовет междуусобицу, может погубить войну и Россию. Форма правления страны может меняться при законном всеобщем обсуждении, а не так!
Зацарапало сердце всё сильней: ах, он прав! Упустил? Ошибся? Сделал не то?… Ай-ай-ай… Но во всяком случае:
– Вот, приедут представители Думы и обсудим…
– Но вы у него оставили какую-то телеграмму? документ? Как это можно?! – сердился Воейков, белки его глаз сверкали.
– Ну что ж такого, – слабо возражал Государь. – Ведь он не отправит.
Тёмный, гневный, едва не взрываясь, Воейков ушёл.
Очень тягостно было одиночество в вагоне, и решительно ничем не заняться. Уж скорей бы приезжали депутаты, что ж не едут?
Тут притащился Фредерикс и слабым больным голосом передал ото всей свиты, что все волнуются и просят Государя отобрать у Рузского телеграмму: это какая-то интрига, он её пошлёт и совершит отречение обманом.
Да нет, теперь неудобно просить. Да нет, не пошлёт. Да вот – и представители скоро приедут.
Но когда вышел Государь в столовую к пятичасовому чаю – и присутствовала вся свита сразу, и только она, никого чужого, и Государь ловил небывало тревожные взгляды, – никто из них не смел, однако, вслух задать вопрос или посоветовать. Прорвать традиционное молчание мог только Государь – и все сердца ждали этого. Но – так это было необычно, неприлично, – да и что они могли бы посоветовать? что они знали больше Государя?
Да ведь и лакеи ходили кругом, нося от буфетной чай.
И стараясь держаться как можно обычнее, Государь произносил всякие пустяки. И ему отвечали тем же. И потом тянулись долгие беспридумные паузы.
И чай кончился – а депутаты всё не ехали. Сообщилось, что они опаздывают.
Уже близко было к сумеркам – Государь решил ещё погулять по платформе. И позвал с собою врача, профессора Фёдорова.
Расхаживал Государь мерно, сдержанно, как если бы ничто не изменилось, иногда улыбался или кивал, кого ещё не видел сегодня.
Была оттепель, и с крыш станционных построек капало.
Так как теперь всё ложилось на плечи Алексея, то росла забота Государя: как же мальчик справится с этим? И он позвал профессора Фёдорова на беседу – как ни странно, первую откровенную между ними. Всегда почему-то не называлась полностью вся опасность и не задавался вопрос до конца: и – страшно узнать, и – зачем узнавать, когда было предсказание Григория, что в 14 лет мальчик перестанет страдать, а 14 лет исполнялось летом 1918, уже близко.