Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
А готовить это Гучков придумал так. Заказал представить ему список всех командиров корпусов и начальников дивизий. Теперь – опросить человек пять-семь из доверенных и хорошо осведомлённых генералов или полковников,- и так против каждой фамилии записано будет пять-семь мнений. А затем в последней графе из этих частных мнений составится среднее арифметическое о каждом: может ли остаться на своём посту? или достоин повышения? или подлежит изгнанию?
На зыбком болоте между Советом и Временным правительством если это успеть сделать – вот и решена задача, спасена армия и выиграна война!
567
Остался генерал Алексеев не только без Верховного Главнокомандующего
На его столе всё лежало и жгло тайное письмо Гучкова в конверте, взрезанном по кромке и с невзломанной посредине ало-красной накладистой сургучной печатью.
Время от времени Алексеев вынимал письмо из конверта и снова с изумлением вчитывался. Жестокая действительность – ладно, отбросить всякие иллюзии – хорошо… Но если правительство само признаёт, через неделю после своего создания, что оно не располагает какой-либо реальной властью, – то зачем же они носят название правительства? По военному ведомству, пишет Гучков, ныне представляется возможным отдавать лишь такие распоряжения, которые не идут вразрез с Советом! И только может быть удастся, совместно со Ставкой, принять какие-либо осуществимые меры для спасения армии и государства. Но при этом не ждите: ни пополнений, ни новых формирований, а с техническим снабжением и продовольствием – неизвестно как.
А в оперативных планах, намечаемых с союзниками, советовал Гучков «исходить только из реальных условий современной обстановки».
То есть прямо: от весеннего наступления – отказаться!
Так если б хоть на два дня раньше он это написал! – Алексеев бы не позорился, не врал бы в письме к французам, что задерживают вьюги и распутица.
А это – нечестно. Союзники идут на большое наступление, Нивель пишет, что введёт в бой все силы французской армии, будет добиваться решительных результатов. Подводить их – нечестно. Надо сказать им правду.
А как стыдно и тяжело её выговорить!
И достаётся, конечно, – Алексееву…
А в его положении – ничто не изменилось от поста Верховного, и никому не мог он передоверить работу начальника штаба – но все бумаги пропускать только через свои руки. И писать письма, письма нанизанным мелким почерком.
Надо же Гучкову отвечать. Что ж, ваше письмо от 9 марта я принял к сведению…
А – как ещё?… Это – невыразимо словами…
Навалить на него все армейские трудности (по обычаю рапортов ещё и преувеличивая их)? – может это призовёт их к ответственности. Вот – недоконченная гурковская реформа по переводу пехотных полков в трёхбатальонный состав (чему Алексеев возражал зимой ещё из Севастополя, не мог Гурко предвидеть революции, но вина на нём): теперь и старые и новые дивизии в некомплекте, и перетасован командный состав, не сознакомился с солдатами, и такие полки особенно беззащитны против разложения… Хорошо осведомленный противник захочет использовать наше ослабление в результате нынешней пропаганды – и в том поражении неизвестно кого обвинит мнение армии. Вся задача теперь – как отсрочить наши обязательства перед союзниками или совсем уклониться от их исполнения – но с наименьшей потерей нашего достоинства. А выполнять их мы не можем. Я пока ответил союзникам, что мы будем готовы наступать не раньше первых чисел мая, но теперь, читая ваше письмо, вижу, что и раньше июля они не могут на нас рассчитывать, – только как им это объяснить благовидно, не роняя лица России? Да ведь мы находимся от союзников в материальной и денежной зависимости – и что если в ответ откажут нам?… Да, нам бы сейчас месяца четыре посидеть спокойно, – ну а если неприятель нас атакует? – мы обязаны драться, и тогда правительство пусть выручает нас из «реальных условий современной обстановки».
Всё – в одну сторону, растянуто, ответ ещё будет ли? – где-то надо остановиться, а то можно писать бесконечно. Гучков поехал в Ригу – а не лучше ли бы ему в Ставку?
Выдохнул тяжело, сник над столом. Утомлёнными очками смотрел на конверт министра, на эту крупную ало-красную печать против своего лица, заползающую закрыть всё поле зрения. В центре сургуча можно прочесть буквы: «военный министр», – видно, печать не пострадала в перевороте, так и досталась от Беляева Гучкову. Сургучный нашлёпок был почти кругл, лишь по одной длинной дуге выдавалась узкая отдавлина, а в другом месте застыл рельефный острый выбрызг.
Хорошо, ответ Гучкову отдал перепечатывать Тихобразову. А тот подал ему отпечаток секретного письма, отправленного всем главнокомандующим. Это – то письмо, к которому он прикладывал свою переписку с Жаненом о сроках наступления и предлагал им высказаться, какой же самый ранний срок реален? насколько революционное движение уже отразилось на нравственной упругости войск боевой линии? И если степень расстройства уже чувствительна, то не надо обманывать себя – и сократить наши задачи.
Сутки назад написано – а как уже всё недостаточно выражено! Тайное письмо Гучкова – опрокидывало всё дальше.
И порядочность, да простой деловой смысл, да военная общность – требовали также и это гучковское письмо не скрыть от главнокомандующих.
Итак, что ж, вдогонку надо им опять писать. Стал тут же нанизывать привычные строчки.
… С тяжёлым чувством передавая вам письмо военного министра… Можно понять, что до июня-июля нам предстоит перейти к строго оборонительным действиям. Значит, должно быть изменено и расположение наших сил… Сосредотачиваться на опаснейших направлениях возможных атак противника…
И – ещё долго, подробно.
Но не успел кончить этого письма – сообразил, что ведь ещё нужно одно письмо писать Гучкову…
Милостивый государь Александр Иваныч. Чтоб определить наиболее ранний срок наступательной операции, прошу не отказать осведомить меня: насколько можно считать боеспособным флот Чёрного моря?… И в какой последовательности можно ожидать в Балтийском восстановления подводных, минных, крейсерских, линейных кораблей… Только откровенное изучение состояния…
Нет, этому конца не видно. А – никуда не уйти от нового прямого ответа союзникам, и даже нельзя его задерживать позже завтрашнего дня.
И как стыдно! – с разницей в четыре дня – то писал только о распутице, и вдруг…?
Набрасывал черновик.
… Это всё заставляет внести перемены в соображения о действиях ближайшего времени и повлиять на решения французского Верховного командования… По мнению моему, не истощать до решительного момента французскую армию и сохранить её резервы до того времени, когда мы будем способны совокупными усилиями атаковать врага на всех фронтах…
Внутренне весь изошёл. Неважно чувствовал. Голова покруживалась.
Покруживалась…
… покруживалась красная сургучная печать, почти круглая, так что могла вращаться и катиться.
Вращалась. И – отдавлина резала как лемех, а выбрызг захватывал как лопасть.
568
У революции – невыработанная колея. Разбегается сто колей, и не знаешь, в какую ж именно уставить своё колесо, чтобы покатило. Ещё три дня назад Саше Ленартовичу казалось, что он попал в самую огненную – а вот она вяло разляпливалась в ничто.