Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
Могучие огни Европы, Интернационала! Это увлекало Гиммера! Он-то – готов был действовать так. Но – другие? но – Чхеидзе? Умрёт от робости! Да может ли Лурье представить, что вчера сотворил Чхеидзе? Он испортил всю революционную силу Манифеста, выступив от себя с непрошенными, самозваными пояснениями, будто бы мы будем с оружием в руках защищать Россию!… Пошёл в болото капитуляции перед империалистической буржуазией. По сути – предал Циммервальд! Он повернул дело так, будто наши мирные усилия возможны только при революции в Германии, – но этого в Манифесте не было!!!
Ну конечно, ну конечно! – было ясно им обоим, и они ещё друг друга уверяли. Наша революция победит
Ну, подождите, обыватели Невского и патриоты биржи! Вам кажется – попутный ветер? – так он разведёт вам хорошую бурю!
Лурье хотел пояснить, Лурье настаивал: получилось так, что русская революция пока укрепила союзный шовинизм! И германских интернационалистов душит их милитаристский режим, они думают, что мы капитулировали перед «защитой отечества», они теряют надежду освободиться от военного кошмара, им неоткуда узнать о нас, русских интернационалистах, – потому они и не отзываются, потому и не бросаются в решительную схватку! Лишь затаённо бьются братские наши сердца – а не дают революционного эффекта!
Воодушевление Лурье заражало тем сильней, что, при сухорукости, ему даже писать пером составляло труд.
Урицкий тоже к ним подсел. Хоть он и сова – но вполне крайних убеждений.
У всякой революции есть своя логика, она не может стоять на месте! Нам надо не упускать из вида самую общую конъюнктуру революции.
Вот что, совершенно понятно: сегодня же Лурье и Урицкий начинают организовывать и издавать циммервальдский журнал «Интернационал». Мировая буржуазия мобилизует силы – и мы будем тоже! Можно ли для этого получить в Таврическом комнату? Да конечно, да вот например № 10.
Но ещё важней и быстрей: надо дать сегодня же бой на Исполкоме. А отчего бы нет? Гиммер не мог представить, почему бы Исполнительный Комитет не зачислил бы в свой состав таких двух славных революционеров. Это – просто формальность, а пока оба товарища могут сегодня же прийти на заседание – и включиться в обсуждение. Да! Выдвинем сегодня на ИК: необходимо побудить правительство немедленно публично выразить своё согласие с Манифестом! (Добить Милюкова!) И в Контактной комиссии не попасться, как бы правительство их не перехитрило. Вчерашний Манифест (да Лурье ещё и не читал его как следует, Гиммер совал ему свой черновик) просто обязывает советскую демократию к борьбе с правительством цензовиков! (В дальнем плане – отбросить пиетет и к интересам всякой частной собственности.) Ясно, что откладывать нельзя ни минуты! Надо смело развёртывать программу советской внешней политики. Теперь прибыло наших циммервальдских сил – надо атаковать. Сегодня есть своя повестка, может не удаться, – но требовать назначить специальное заседание ИК по вопросу войны и мира!
А не надо ли прежде отдельно собрать циммервальдское крыло ИК? Да, пожалуй, это верно, сперва сговориться самим циммервальдцам. Теперь нас прибыло!
Да ведь отношение ИК к войне ещё не разработано, просто жуть как запущено! Объединяющей платформы нет никакой. Вопрос о войне – это и борьба за армию! Если Совет примет оборонческую позицию – он легко завоюет армию, но это обречёт революцию на бесславное будущее, на коалицию с буржуазией – а там дальше и на капитуляцию. Нет, бороться за армию надо с циммервальдской платформы, надо преодолеть мужицкую косность, эту толщу атавизма, этот примитив национализма, носимого в сердце с колыбели, и заразу шовинизма, привитую либеральными газетами.
Да, задача трудна. Надо разработать тактику, как выиграть бой на классовой платформе Манифеста. (Уже
Проговорили вот так, друг к другу прилипнув, со стола на стул, потом и на трёх стульях, – что-то много времени прошло, уже с исполкомской кухни несли хороший завтрак, в сдобренной каше мяса кусок и чай сладкий с булочкой. Дружно поели – просветилось Гиммеру, что надо же прессу смотреть сегодняшнюю, что же пишут о Манифесте?
Сбегал в канцелярию, принёс охапку газет, с густым типографским запахом. Расхватали, уселись читать. В «Известиях» замечательно выглядел гиммеровский Манифест – обширный великий Документ, которым будет отмечен XX век, у Гиммера даже сердце сжалось, не ожидал такого впечатления. И стал совать Лурье и Урицкому – пусть сперва прочтут Манифест как следует ещё раз. И сам ещё покашивался – но ему надо было читать, как отзывается буржуазная пресса.
И он-таки расстроился. Ещё несколько дней назад проглядывал он номера буржуазных газет с усмешкой победителя: такая в них была растерянность перед Советом и даже услужливость. Но что это, они как будто набирали свою силу – в вязкости, по плетению вязких петель они были специалисты, буржуазные перья! Ловко же обработали они Манифест! Бесстыжая «Биржёвка» подала его как продолжение традиционной патриотической политики, а?! А «Речь» холодно обошла 1-ю часть – как истраты на доктринёрство крайне левых социалистов, а зато возвысила 2-ю часть как оборонческую, вот мол и революционная демократия поддерживает защиту родины! Ну, и особенно, конечно, хвалили комментарий Чхеидзе: что вся сплочённая победившая демократия таким образом выступает против режима бронированного германского кулака.
Ну, Чхеидзе сам виноват, – но и как же они Манифест препарировали, негодяи! Никто не приводил его полностью, а только в обрывках и невинностях. Со стыдом и отчаянием Гиммер схватился за голову! Что же осталось от его виртуозного балансирования между левым и правым крыльями ИК? А может быть, он сам виноват: в этом балансировании не заметил, как перевесил чашку оборончества и недогрузил Циммервальд?… Кошмар, если так!
(А между прочим зацепил в газете, что сенатора Крашенинникова, его собственного гиммеровского пленника, вчера освободили из Петропавловки. Жаль-жаль, ну ладно, и две недели посидел – будет помнить.)
И – где же было Гиммеру ответить громово? На заседании Исполкома – это был не ответ. Надо было отвечать – в прессе. Но где? В «Известиях» – не принято выражение личных мнений. А в меньшевицкой газете Гиммер всё-таки писать не мог, ибо был определённо левее их. А свой независимый орган собирались с Горьким создавать – но за революционной колотьбой некогда было. И получалось – хоть печатайся у большевиков. Позавчера он и сказал в полушутку Шляпникову: «Мне не остаётся нигде писать, как в 'Правде'.» Шляпников отнёсся серьёзно (у них-то совсем литературная пустыня, на Демьяне Бедном едут): «Что ж, я своим предложу. Но только придётся публично заявить, что вы стоите на позиции большевиков.»
По сути – по политической сути – это недалеко и было. Но заявить так публично – была пошлость, которая затискивала бы многогранную, многоискристую, всю в метаниях личность Гиммера – в тупую партийную колодку.
А сейчас, покинув товарищей читать, Гиммер выскочил пробежаться – и вдруг в Купольном зале встретил – Розенфельда-Каменева -
– Ба! Лев Борисыч! А я уже читал, что вы приехали, да что же не показываетесь в советских сферах? Что, у себя в партии порядок наводите?
Интеллигентный, мягкий, умный, Лев Борисович не скрыл подтверждающей усмешки между усами и бородкой.