Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
Шла война? Так все главные события должны были совершаться на фронтах. Но именно там их не было. А вся боеспособная и броненосная Россия замерла вдоль фронтов, замерла как бы даже в загадочности: никаким полным голосом не отозвалась на революцию.
И стало казаться Гучкову эти дни, что если он перестанет костенеть в петербургских кабинетах, а вырвется на фронт – то и эту загадку разрешит, и может быть благополучно. Да настоящее место его – именно там, среди армии. Именно там и придут ему в голову правильные мысли и действия.
Объезд
Ему хотелось соединиться с силой, движением, успехом. Это могло быть только на фронте.
Но и слишком далеко уезжать сейчас тоже нельзя: в любую минуту Петроград может потребовать. Простейшая поездка – в 12-ю армию, в Ригу, к хорошему другу своему болгарину Радко-Дмитриеву, старая балканская дружба, и Гучков защищал его от нападок, будто тот виноват в прорыве Макензена под Горлицей.
Но вот – как же теперь ехать?
И Маша, вдохновлённая вернувшейся близостью, в размахе подбодренной своей энергии:
– Саша! Ничего! Поедем! Я буду с тобой. Я в вагоне буду за тобой ухаживать – ты будешь лежать.
А что, может быть? Так не хотелось уже отменять, настроился.
Так что, брать и Машу? Ещё вчера казалось бы это диким, а сейчас – уже и естественным.
– Только весь день лежи, не занимайся ничем. А вечером поедем!
Сегодня поливановская комиссия заседает… Хотел быть.
– Ну, может быть, ты и права. Правда, поедем.
С благодарностью и он к ней. С ещё большей она к нему.
519
Ехал Николай в своём императорском поезде – и наполнен был высокой грустью, сожалением, размышлением, прощанием, мечтой. В эту поездку он ничего не читал, и не докладывали ему никаких новостей, а всё больше смотрел он в окно. И только видел – сугробы, снежные поля (вчера между Оршей и Витебском мятелило, поезд задерживался даже).
Вдруг вспомнил: сегодня день, когда в народе пекут жаворонки.
Весёлый возврат жаворонков.
На остановках в щель занавески – странно-бездейственные группы железнодорожников и просто жителей: молча стояли, молча козыряли поезду, молча шапки снимали – будто поезд вёз мертвеца.
На мелких станциях не видел он ни одного красного лоскута ни у кого на груди, на больших – бывало, но и те зявились на поезд молчаливо. А на станции Дно (как недавно он тут проезжал во Псков!) толпилось много солдат на платформе, очень миролюбивых. Шарили глазами по зашторенным окнам, видимо искали своего Государя, конечно! – и подходили к кондукторам, спрашивали, – но всё глухо, даже шёпотом.
Так, снегами, безмолвием и шёпотом, был сопровождён весь ход поезда, последний.
И Государь – стеснялся, не решался, он цели не видел – показаться бы народу, дать посмотреть на себя или что-нибудь им сказать. Стеснялся – и скрывался за
Ехал Николай в императорском поезде – а поезд всё меньше ему подчинялся, утекал из-под остатков его влияния, но Николай ничего этого не замечал. Теперь не было всеуверенного всезнающего Воейкова, приходившего бодро докладывать Государю о ходе поезда и спрашивать указаний. Заменял его в должности молодой Долгоруков, но не он теперь вёл поезд, он отстранён был от подробностей движения, и поездка стала как бы глухонемой. Никто из свиты теперь не связывался с железнодорожниками, а – депутаты из последнего вагона. И когда на 149-й версте вдруг останавливались и стояли в поле – никто не пришёл объяснить. Гораздо позже узналось, что вспучило рельс и останавливал путевой сторож.
И так же ничего не знал Николай, что думает и что делает его наполовину растаявшая свита.
Не знал, что лейб-хирург Фёдоров в своём купе со своих погонов на шинели выцарапал государевы вензеля – чтобы в Царском выйти уже без них. (Но оставил вензеля на тужурке, чтобы мочь ходить к царскому столу.)
Не знал, что милый граф Мордвинов раньше всех сумел осведомиться, что поезд от Вырицы пойдёт не прямо на Царское Село, но крюком через Гатчину, какая удача! – и уговаривался с одним и другим путейским чином, чтоб остановку сделали в Гатчине, где живёт его семья, – и он сойдёт со своим багажом (уже упакованным).
Не знал, что и флигель-адъютант Нарышкин, недавно писавший протокол всей сцены отречения, сейчас уже объяснял одному и другому, что не может задержаться в Царском, ибо в Петрограде у него срочные личные дела. И очень всем советовал слушать указаний Временного правительства, это единственно верное поведение.
Не знал, что остатки его свиты, кроме Долгорукова, костенели от ужаса, не ждёт ли их всех арест при выходе на перрон в Царском, – и только тем успокаивались, что должны б отпустить, ничего дурного за ними не числится.
И поездные путейские чины тоже волновались, вспоминая недавнее убийство Валуева – тоже ведь ни за что.
И не знал Николай, что в последний комиссарский вагон являлись через тамбурную площадку делегации императорской прислуги – зарекомендоваться, и с денежными дарами, и с царскими обедами на думских депутатов.
А у тех были свои заботы: с крупных станций посылать телеграммы в Петроград, а от каждой непредусмотренной остановки всполашиваться: не готовится ли нападение на поезд – освободить царя?
Никто не приносил Николаю всех этих известий, да и не было у него заведено, чтобы свитские доносили друг о друге. А сходились к очередной еде – говорили о скорости поезда, о погоде, даже о военных действиях на фронтах, где не было сейчас действия. Прежде, в хорошие дни, Государь пытался и шутить за столом – да как-то никто в свите не понимал шуток.
На одной из станций кто-то достал газету и прочли об аресте Воейкова в Вязьме.
Свита восприняла зловеще, как предзнаменование себе.