Шрифт:
Павел Андреевич Мисько
Красное небо
Повесть
Перевод с белорусского автора
Две повести составляют эту книгу. В повести "Земля у нас такая" рассказывается о наших днях. Три друга, герои повести, живут в деревне Грабовка, невдалеке от строящегося гиганта химии. Друзья занимаются в школе, работают в колхозе, интересуются стройкой, учатся познавать, где добро, где зло.
Общаясь со взрослыми, постигая жизнь, юные герои почти на каждом шагу слышат эхо минувшей войны...
Повесть - "Красное небо" - посвящена детству того поколения, которому
Для детей среднего школьного возраста.
...В сказке все нарочно,
В сказке все наврали
Здесь же только правда,
Только, что прошло.
Арк.Гайдар
I
Дверь была приоткрыта, и я проснулся от разговора на кухне. Еще ничего не соображая, я смотрел на стену, где дрожали, прыгали солнечные пятна. За окном легкий ветерок шевелил верхушку сиреневого куста, сквозь которую пробивались солнечные лучи.
Ко мне долетали то взволнованная скороговорка, то громкий, таинственный шепот. У женщины был знакомый голос, рассказывала она о чем-то невероятном, потому что мать все никак не могла поверить, переспрашивала:
– Что ты говоришь?! Неужели такое может быть?! Ах, бедное дитя!.. Ах, горемычное...
Сначала я не очень и вслушивался в кухонный разговор. Мало ли о чем могут говорить поутру женщины? Я вытащил из-под подушки осколок зеркала и начал рассматривать на лбу шишку. Вчера она торчала, как рог, и была багрово-красная. Сегодня краснота и опухоль уменьшились, зато прибавилось синевы и желтизны. Я потянул к себе штаны... И сразу - шасть под одеяло: ведь это бабки Настуси голос! Сказала она маме о вчерашнем или нет?
– ...Так ты, говорю, внученька, сама сюда и добиралась? Одна, без мамы, из-под самого Гродно?! - не умолкает Настуся. - Ага, говорит... Мамка поехала одна на восток, а она отстала от эшелона - и прямо сюда... Ах, боже мой! Если б ты видела, какая она худенькая... Насквозь вся светится... Бабка начала всхлипывать.
"У бабки появилась какая-то девчонка? - навострил я уши. - Интересно... И одна шла среди немцев от самого Гродно?! Это же сколько оттуда до Слуцка километров? Три сотни? Четыре?"
– А где теперь моя доченька, успела ли убежать от этой навалы - никто не знает... - продолжает бабка. - А мне так тяжело на сердце, так горько хоть головой в омут. И чует что-то мое сердце, ей-богу... Да разве у нее выспросишь, у Тани? Одно заладила, одно повторяет: отстала... Хай бы и мать сюда повернула, с Таней. Тут все-таки тише, вроде и войны уже нет. Переждали бы в спокойствии лихолетье...
– Где теперь найдешь это спокойствие!
– А потом про Василька своего вспомнила... Наплакалась: где он сейчас? Поверишь - до утра и глаз не сомкнула...
– Ой, тетка, может, все и хорошо будет, может, обойдется... - вздыхает мать в ответ и гремит сковородкой. - От наших тоже нет ни весточки... Как пошли в военкомат на второй день, так ни слуху ни духу...
И зачем эти вздохи и плач - никак не пойму. Завидовать надо Василю. И сын бабки Василь, и мой отец, и старший брат Миша где-то на фронте, фашистов бьют. А мы сидим здесь в стороне от дорог
Приезжала, правда, однажды из Слуцка легковушка с тремя немцами и одним не немцем. Согнали народ, ругались, почему разобрали все колхозное по дворам, зачем разделили на полоски и сжали жито. Потом главный немец в сверкающих на солнце золотых очках объявил, сколько зерна, мяса и молока нужно сдать до конца года великой Германии. Наконец сказал, что человек в гражданской одежде - Александр Рудяк. Он назначен старостой села. Надо, чтобы все его уважали, приказы выполняли беспрекословно. Иначе будут наказывать по законам военного времени.
Легковушка уехала. А Гляк, полицай, сразу повел Рудяка показывать дом бывшую колхозную контору. Оттуда вдвоем пришли к бабке Настусе, без всякого спроса зашли в хлев, набросили веревочную петлю на рога коровы и увели. Когда делили колхоз, эту корову - колхозную рекордистку - бабка Настуся вытянула по жребию. Не знала, куда девать молоко, а сейчас осталась без ничего. Вот почему каждое утро она приходит к нам, берет по литру молока...
– Ты, Анютка, мне сегодня литра два выдели... Пусть моя беженка хоть попьет его вволю... - доносится из кухни голос бабки.
Когда за Настусей хлопает дверь, я подхватываюсь. Интересно, сказала она маме о вчерашнем или нет?
– А, супостат... Драники совсем остыли, овец надо идти займать, а он, знай себе, похрапывает! Признавайся, куда вчера лазил? - сразу атаковала меня мать.
– Никуда... - пробурчал я и стал умываться.
– Как это - никуда? А книжки школьные, казенные, кто брал? - подступила она ко мне, развязывая фартук. - Настуся, как ты, врать не будет!
– Мы только хотели посмотреть, - признался я наполовину.
– "Посмотреть!.." Одни такие уже "посмотрели", не уберегла Настуся: от книг одна рвань осталась...
– А это Филька Гляк сделал, мы уже знаем... - сказал я, вытирая лицо.
– А-а-а!.. - протянула мать. - Так это, оказывается, вы ему красные сопли пустили за клубные книги! Ты что - беду хочешь на дом накликать? Пожалуется батьке, и нам не сдобровать!
– Не пожалуется... Мы ему темную устроили, нас много было.
– Всем достанется. Ихняя власть теперь. Что захотят, то и сделают!
– А пожалуется - еще схватит.
– Не смей, кому говорю! - хлестнула меня мать фартуком пониже спины.
Но постепенно гнев матери утихал хоть и ругала меня, пока собиралась идти пасти овец.
Сегодня воскресенье, и она подменяет меня, дает погулять. А в другие дни я кричу: "Выгоняй овец!" Кусок хлеба, бутылка молока - и с этим кукую до вечера. Хорошо, если б хоть хлеб был настоящий, такой, как до войны, а то...
Я не знаю, чего в нем было больше - толченого вареного картофеля или выжимок из бураков. Корка на буханке всегда вспухала и подгорала, пещеры под ней были такие - хоть две руки засовывай. А из серого и мягкого, как глина, мякиша можно было лепить игрушки. И хоть бы крупинку соли на этот хлеб! Но соль мать экономила и берегла пуще муки - достать было негде.