Красношейка

Несбё Ю

— Да? А разве он не умер еще до конца войны?

— Умер.

— Так зачем же вы его назвали?

— Потому что он был с нами в Зеннхайме.

— Как я понял со слов Фёуке, в Зеннхайме было больше норвежцев, но только вы четверо пережили войну.

— Верно.

— А почему тогда вы вспомнили именно Гюдесона?

Эдвард Мускен пристально посмотрел на Харри. Потом в потолок.

— Потому что мы были вместе очень долго. Мы думали, он выживет. Да, мы почти верили, что Даниель Гюдесон бессмертен. Он не был обычным

человеком.

— Вы слышали, что Халлгрим Дале умер?

Мускен покачал головой.

— Кажется, вас это не слишком удивило?

— Почему это должно было меня удивить? Меня бы сейчас больше удивило, если бы я услышал, что кто-то еще жив.

— А если я скажу вам, что его убили?

— Тогда да, это меняет дело. Зачем вы мне это рассказываете?

— Что вы знаете о Халлгриме Дале?

— Ничего. В последний раз я видел его под Ленинградом. Он получил контузию.

— Вы ехали домой не вместе?

— Я не знаю, как Дале и все остальные добирались назад. Самого меня ранило зимой сорок четвертого, когда в окоп попала граната с русского истребителя.

— С истребителя? Самолета?

Мускен криво улыбнулся и кивнул.

— Когда я очнулся в лазарете, мы уже полным ходом отступали. В конце лета сорок четвертого я оказался в лазарете «Синсен» в Осло. Потом я узнал о капитуляции.

— Значит, после ранения вы не видели остальных?

— Только Синдре. Через три года после войны.

— Когда вы вышли на свободу?

— Да. Мы случайно встретились в ресторане.

— Как вы относитесь к тому, что он тогда дезертировал?

Мускен пожал плечами:

— Ну, у него были свои причины. Во всяком случае, он перешел на ту сторону, когда исход всей заварушки еще не был ясен. Не то что большинство норвежцев.

— Что вы имеете в виду?

— В войну у нас ходила пословица: «Кто выбирает не спеша, выбирает правильно». Конечно, в начале сорок третьего на нашем участке фронта приходилось отступать, но мы не знали, насколько плохо общее положение. Поэтому никто не вправе называть Синдре «флюгером». Не то что других — те всю войну свою задницу берегли по тылам, а как войне конец, так позаписывались в Сопротивление. Мы называли их, как мормонов, — «святые последних дней». Некоторые из них сегодня с удовольствием разглагольствуют о героическом вкладе норвежцев в правое дело.

— Вы имеете в виду кого-то конкретного?

— Всегда придет в голову кто-нибудь, кто раззолотил себе ореол героя задним числом. Но это не так важно.

— А Гюдбранн Юхансен, вы его помните?

— Разумеется. В конце концов, он спас мне жизнь. Он…

Мускен прикусил губу. Как будто сболтнул лишнего, подумал Харри.

— Что же с ним случилось?

— С Гюдбранном? Насколько я помню… Та граната… в окопе были Гюдбранн, Халлгрим Дале и я, когда она покатилась по льду и отскочила от шлема Дале. Помню только, что Гюдбранн был к

ней ближе всего, когда она взорвалась. А когда я вышел из комы, никто ничего не мог мне рассказать ни о Гюдбранне, ни о Дале.

— Что вы хотите сказать? Что они исчезли?

Мускен посмотрел в окно.

— Это произошло в тот же день, когда русские начали полномасштабное наступление, — начался, мягко говоря, хаос. Когда я очнулся, тот окоп, в котором мы были, уже давно был в руках русских, а наш полк отступил. Если Гюдбранн выжил, он бы, наверное, оказался в лазарете полка «Нурланн» на участке «Север». То же самое с Дале, если его ранило. Думаю, меня тоже должны были перевести туда, но я оказался в другом месте.

— Гюдбранн Юхансен не значится в национальном идентификационном регистре.

Мускен пожал плечами:

— Значит, его убило той гранатой. Так я и думал.

— И вы никогда не пытались найти его?

Мускен покачал головой.

Харри искал глазами хоть какой-нибудь косвенный признак того, что у Мускена дома водился кофе: кофейник, кофейная чашка. На камине в золотой рамке он увидел фотографию женщины.

— Вы сожалеете о том, что произошло с вами и другими квислинговцами после войны?

— Если вы о наказании — нет. Я смотрю на вещи трезво. Нас судили, потому что такова была политическая необходимость. Я проиграл войну. И не жалуюсь.

Вдруг Эдвард Мускен засмеялся — трескучим смехом, похожем на крик сороки. Харри не понял, над чем. Потом Мускен снова посерьезнел.

— Клеймо предателя — вот что меня мучило. Но я утешал себя тем, что мы — те, кто был там, — мы ведь защищали свою страну, рискуя жизнью.

— Ваши тогдашние политические взгляды…

— Придерживаюсь я их сейчас или нет?

Харри кивнул, Мускен сухо улыбнулся:

— На этот вопрос легко ответить, господин следователь. Нет. Я ошибался. Все очень просто.

— Потом вы не пытались связаться с неонацистами?

— Боже меня упаси! Нет, конечно! Кажется, несколько лет назад они собирались в Хокксунне, в тот раз кто-то из этих идиотов позвонил и спросил меня, не хочу ли я прийти и рассказать о войне. Кажется, они называли себя «Blood and Honour». Что-то в этом роде.

Мускен склонился над столом. На его углу, строго выровненная по краю, лежала аккуратная стопка журналов.

— А что именно на этот раз нужно СБП? Вычислить очередных неонацистов? Если так, то вы пришли не по адресу.

Харри не знал, что можно рассказывать Мускену, а что нет. Но того вполне устроил лаконичный ответ:

— Честно говоря, я не совсем знаю, что нам нужно.

— Узнаю старую добрую СБП!

Он снова рассмеялся своим сорочьим смехом, громким и неприятным.

Позже Харри решил, что именно этим издевательским смехом плюс тем, что ему не предложили кофе, и был предопределен его следующий вопрос: