Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
— Мишка, сукин сын, обезьяна бесштанная, это ты?
— Это я, мать тебя,— отвечал молодой серебряный голос, чересчур правильно произносивший русские слова.
— Ах ты гад на мохнатых лапах! Бросай, стервец, ружье, перебегай ко мне.
Тухачевский поднял створку окна.
— Зайдите ко мне. Оба, сейчас же!
В салон-вагон вошли красивые парни: первый — с глазами василькового цвета, второй — черноглазый южанин.
— Какого полка? — с опасной вежливостью спросил Тухачевский.
— Командир
— А вы?
— Связной командира Карельского полка Микаэле Годони.
— Вы всегда так разговариваете? —спросил Тухачевский у ‘ батальонного.
— Никак нет! Я его русскому языку с недавней поры учу.
— Ловко научил, слышал. Только кто вам позволил позорить честь командира? Семь суток гауптвахты ему. Идите, комбат!
Батальонный погас лицом и вышел.
— Он храбрый командир,—заступился за батальонного Грызлов.
— Храбрость не нуждается в хамстве. — Командарм повернулся к Годони: — Вы итальянец?
— Сицилийский матрос, синьор.
— Какие бури вас занесли в Россию?
— Одна буря, синьор,— военная.
Микаэле Годони взяли в плен австрийцы, но вместе с ними он был вторично пленен русскими. Годони долго брел под конвоем по России, пока не оказался в Петрограде. В дни Октября итальянский карабинер вступил в ряды Красной гвардии, потом попал в Пятую армию.
Командарм отпустил итальянца и долго смотрел на реку, уже запаянную сумерками. Потом сказал Грызлову:
От смелости твоих бойцов и твоего умения зависит победа. Я уверен в успехе, если не случится непредвиденное...
Мы готовы драться насмерть. — Грызлов застегнул кожаную, смолисто блестящую куртку.
Командарм, отпустив всех, остался один. Ветер утих, но река шумела, подчеркивая безмолвие надвигающейся ночи. В осторожной тишине смягчились воинственные мысли, улеглось возбуждение. Сейчас командарму хотелось покоя, освященного музыкой; он верил —нет ничего сердечнее музыки, она —его страсть, самая глубокая, все остальное — необходимость. По неооходимости он стал военным, но с какой радостью он протянул бы над миром руку, голосуя за мир. К несчастью, за мир борются не музыкальными звуками, а железным рявканьем пушек.
У командарма нет даже времени вслушаться в самого еебя. ьму, как и всем людям России, сегодня особенно некогда: он видит выражение торопливости на лицах бойцов, командиров,
• %
комиссаров: все спешат победить врагов своих, никто не верит в собственную гибель и отвергает ее возможность.
«Стремление к вечности живет в человеке постоянно, а чувство вечного времени наиболее полно выражено в музыке Моцарта,— подумал командарм. — Он покоряет звуками, мыслями, красотой чувств; люди это понимают, но уже привыкли и не обращают внимания. Вот почему поколения уходят, а Моцарт
Командарм взял скрипку, сжал пальцами хрупкий, теплый инструмент, ощущая пробуждающийся звук.
Оттянул струну.
Скрипка протяжно вздохнула.
23
В час, когда красные начали переправу на восточный берег Тобола, белые стали перебираться на западный. Эта одновременная переправа спутала все планы командования враждебных армий, полетели вверх тормашками расчеты времени, пространства, топографических условий, стремительность прорывов, внезапность окружения. Все оказалось несостоятельным перед случайностью.
Витовт Путна прошел к ботйку, где ждал его Микаэле Го-дони.
— Давай весла, Миша.
— Я человек моря, синьор!
Путна сел на корму, ботик заскользил, обгоняя плоты с бойцами, пулеметами, орудиями. Путна обхватил рукой борт ботика, не замечая пробившегося из тумана солнца. На середине Тобола туман сразу развалился, и Путна увидел плоты и лодки, движущиеся в противоположных направлениях.
От неожиданности он вскочил, ботик перевернулся. Годони кинулся на помощь, они выбрались на отмель. Здесь Путна столкнулся с командиром четвертого батальона.
,— Взять холм с ветряками! А возьмешь — удерживай всеми силами. Даже мертвый удерживай! — Путна вспомнил приказ командарма — после боя посадить комбата под арест. Смешно даже думать про это, но ненужная мысль заслонила другие, более значительные...
Четвертый батальон стремительной атакой захватил холм с ветряками, но белые выбили красноармейцев и вернули утраченные позиции.
— Вот тебе и удержал, холм,— обозлился Путна, узнав о потере выгодной позиции. — Я его не только на гауптвахту, а под трибунал, подлеца!
Путна поскакал наперерез бегущим. Годони тоже повернул свою лошаль на бойцов.
— Стой, стой, о дьяболо! Кого испугались, синьоры? Это же
Мадонна, это же Санта-Роза! — показывал он нагайкой на холм, где киноварью и золотом сверкала хоругвь с ликом Пречистой девы.
Останавливая бегущих, Путна налетел на повозку с возницей и раненым, узнал в нем командира четвертого батальона. Осколок снаряда разворотил молодое лицо, оно дымилось кровью, и лишь лихорадочно синели глаза.
— Где ранило? — спросил Путна, и все его озлобление на батальонного испарилось.
— На холме, у ветряков. Он все отстреливался, все отстре-
ливался, потом упал. Где мне фершала разыскать?--спросил возница. *
— Вези к Тоболу, там полевой лазарет. — Путна поскакал к красноармейцам, что столпились неподалеку.
Бойцы нехотя, будто спросонок, окапывались, щелкали затворами. Возле них крутился на пегом жеребчике Годони, надрывая горло:
— Эввива, Мадонна! Аванти, синьоры!..