Красные петухи(Роман)
Шрифт:
Студеную ночную тишину рвали в клочья сиплые паровозные гудки, грохот и лязг перегруженных составов. Летели из них стоны, и крики, и свист. Всех манила, дразнила, притягивала хлебная Сибирь.
«…в Сибири мы имеем неслыханные богатства, которые могут накормить голодных рабочих и восстановить промышленность…»
Эти слова Ленина тоже были занесены в пикинскую заветную тетрадку.
Колея была непомерно узкой и до того извилистой, что просто невероятным казалось, как это вагоны могли так круто поворачиваться, не слетая с рельсов. Пикин каждый
Четыре вагона осталось до конца. Три. Два. Пошел на поворот последний. Пикин облегченно вздохнул, сунул руку в карман куртки за папиросами, и в тот же миг что-то грохнуло оглушительно, хвостовой вагон накренился, сшиб с рельсов соседа, тот стянул еще один и пошло-поехало кверху колесами. Пыхнуло пламя. Дождем летящее во все стороны зерно мигом стало красным. Окровавленные, раскаленные зерна секли Пикина по лицу, по обнаженной шее, по рукам. Жгли, кусали, ранили. Ослепленный и оглушенный, он нелепо размахивал растопыренными руками, чумно выкрикивал: «Что это? Как же? Стойте!..»
А грохот все нарастал. Земля вспучивалась пузырями, и те лопались со звоном, и к красным струям зерна примешивалось черное земляное крошево. «Да ведь это снаряды рвутся», — понял наконец Пикин, разом стряхнув испуг и оцепенение. Раз снаряды — значит, бой! Значит, эта катастрофа — не недогляд, а диверсия. Ну что ж, теперь почеломкаемся с белогвардейской сволочью. В открытую. Глаз в глаз… «Это — хорошо! Здорово!» — возликовал Пикин, тут же забыв о горящем зерне и о боли в сердце. Но где же товарищи? И почему у него даже нагана нет? Что это?
Откуда-то из-за спины долетел глухой голос матери. Она звала его…
Пикин проснулся. В дверь колотили с улицы. Еще ничего не сообразив, он скакнул с кровати, в два прыжка подлетел к двери.
— Кто?
— Трегубенко. Депеша из Сибпродкома. Велели немедленно и в собственные руки…
— А-а! — выдохнул Пикин из самой нутряной глуби, И уже спокойней и тише: —Ах, черт возьми…
Сгорбился над принесенным листком и, беззвучно шевеля губами, заскользил лихорадочным взглядом по неровному, но густому плетню букв.
«Омск. Сибпродком… Ввиду обострившегося до крайности положения с продовольствием Республики предписываю в порядке боевого приказа напряжением всех сил повысить погрузку и отправку хлеба центру и довести до максимума. Ежедневно по прямому проводу сообщайте лично мне и наркомпроду: 1) наличие хлеба на станциях желдорог, 2) количество подвезенного к станциям хлеба за сутки, 3) погрузка хлеба за сутки, отдельно — Центру, отдельно — местная, 4) если был недогруз— причины последнего. Предсовобороны Ленин».
— Та-ак, — встретился глазами с посыльным. — Чего стоишь? Кого караулишь?
Трегубенко
— Стой! Погоди. — Пикин выхватил из-под подушки большие карманные часы, щелкнул крышкой. — Без четверти шесть. Дуй в губпродком, садись на телефон, у кого нет — нарочного, чтоб к восьми все члены коллегии в сборе. Уяснил? Тогда чего рот разинул? Живо!
— Гришенька, — негромко позвала мать.
Пикин осторожно, на цыпочках вошел в ее комнату, остановился у порога.
— Кто там приходил? — спросила мать, приподнимаясь.
— Дежурный наш. Телеграмму принес. Сейчас побреюсь, перекушу — и на службу, а ты поспи…
— На том свете отосплюсь. Иди-ка лучше мойся да оболокайся, а я той порой дерунков спеку…
— Погоди хоть, плиту растоплю. На кухне за ночь выдуло, войти страшно. — И проворно зашлепал босыми ногами в кухню.
Пока, протяжно и сладко зевая и причитая, мать одевалась, пока натягивала длинные шерстяные чулки на ломотные, в синих узлах вен ноги, Пикин и плиту разжег, и дров принес, и за водой сбегал.
— Экой ты проворный, — похвалила мать. — Ступай брейся, а я постряпаю…
Прикрыв дверь своей комнаты, Пикин подошел к телефону.
— Дежурного по станции. — Подождал, вслушиваясь в далекий волнообразный шум, — Станция? Дежурный? Губпродкомиссар Пикин говорит. Хлебный эшелон с четвертого запасного отправили ночью? Что? Как это сможет быть? Ах, теперь уже точно. Стоит, значит? Тебе разве не передавали приказ? Что? Да ты думаешь, что говоришь?! Какой еще локомотив? — Голос Пикина взлетел ввысь и зазвенел на пределе. — Ты мне не рассказывай сказки про белого бугая. Где начальник? Перцов где, спрашиваю…
Через несколько минут он уже кричал начальнику станции:
— Ты что, саботаж покрываешь или сам саботажник?! В ревтрибунал захотел? Приказ Сибревкома тебе не закон? Ах, локомотивчик не исправен. — В голосе Пикина заскользила ледяная усмешечка. — Уголь кончился… — Усмешечка иссякла. Он рявкнул: — Хватит болтать! По мне хоть сам в топку полезай! Это же хлеб. Хлеб! Ты что, тронулся, не понимаешь, что такое хлеб? Кой к черту ты большевик, да еще начальник. Я б тебе золотарями командовать не доверил… Кончай базар! Я только что получил телеграмму товарища Ленина. Да-да. Самого Ленина. Боевой приказ! Предсовнаркома лично приказывает нам! Ты слышишь? — Он выкрикивал по фразе. Размахивал рукой. Тискал побелевшими пальцами телефонную трубку. Под конец, уже не слушая слов собеседника, прокричал залпом: — Через полтора часа эшелон не уйдет, пеняй на себя. Заметь время! Ровно через полтора часа. Сам доложишь…
Потом Пикин позвонил первому секретарю губкома партии Аггеевскому, прочел ленинскую телеграмму, передал разговор с начальником станции, попросил сегодня же собрать президиум губкома, утвердить график отгрузки хлеба, собранного по разверстке, а заодно «всыпать железнодорожникам»…
Секретарь губкома не только не возражал, напротив, подогревал, раздувал пикинскую ярость, и оттого к концу разговора губпродкомиссар на диво помолодел лицом и голосом. Наскоро небрежно побрился, торопливо оделся и хотел было неслышно прошмыгнуть мимо кухни, да на пороге его перехватил голос матери: