Красные петунии

Уокер Элис

Какое же отношение эти религиозные штудии имеют к тому, что я обидела тебя на балу? Прямо слышу, как ты задаешь этот вопрос. Сейчас объясню.

Люси, мне хотелось, чтобы мои слушательницы нутром осознали, каково это — быть схваченной и отправленной в неволю. Я хотела, чтобы после наших занятий они уже не относились к рабыням как к чему-то диковинному, любопытному, но далекому от них самих. Я хотела, чтобы они выбросили из головы расистские штампы: негритянки, мол, и не желали другой доли, были довольны, сами «выбрали» для себя рабство и не сопротивлялись.

Каждую неделю в течение всего семестра кто-нибудь из них старался вжиться

в образ «рабыни», «хозяина» или «хозяйки» и как бы на собственной шкуре почувствовать, каково это.

Для некоторых негритянок было почти непереносимо писать от лица схваченных и порабощенных, и они выбирали роль «хозяина» или «хозяйки». (Я намеренно не употребляю тут слово «раб», поскольку смотрю на порабощение с точки зрения порабощенного; разница же между «быть порабощенным» и «быть рабом» — огромная.) А кое-кто из белых считал невозможным писать от лица хозяев и самонадеянным — от лица порабощенных. И все же они написали немало отличных работ, хотя не обходилось без зубовного скрежета и слез.

Черные, белые, полукровки описывали плен, изнасилование, принудительное спаривание с целью развести побольше рабочих на плантациях. Писали о попытках к бегству, о продаже детей, о тоске по Африке, о самоубийствах. Но никто и не заикнулся о добровольном согласии на рабство или о счастье. Правда, особенно чувствительные к религиозному духу, пронизывающему некоторые старые рассказы, упоминали о порывах святого восторга и духовных радостях, но таких было немного: одна-две.

Неужели кто-то хочет быть рабом? — спрашивали мы себя.

И всей группой отвечали — нет.

Теперь вообрази наше удивление, когда вечером накануне последнего занятия по телевизору показали специальную программу о садо-мазохизме и две женщины, единственная разная по цвету кожи пара в этой передаче, представились как «хозяйка» и «раба». Негритянка только молчала и улыбалась, а белая — она была как раз хозяйкой и все объясняла зрителям — заявила, что та ее рабыня (у нее даже было на пальце кольцо в форме ключика, который, по ее словам, подходил к замку от цепи на шее негритянки).

Вот почему я обидела тебя на балу, хотя мы и дружим уже больше десяти лет.

Из-за этой сцены все мои уроки полетели к черту, я прямо остервенела, вспоминая, с каким трудом мои слушательницы избавлялись от влияния расистских штампов, от предрассудков, как они старались почувствовать себя на месте порабощенных — и все это для того, чтобы увидеть, как над их усилиями и над действительными муками миллионов наших порабощенных матерей взяли и насмеялись. Просто две невежественные дамочки, видите ли, воспользовались своим правом публично разыграть «фантазию» на тему, которая до сих пор вселяет в сердца негритянок ужас, а в сердцах белых вызывает смятение и гадливость (во всяком случае, в сердцах белых из моей группы).

Одна белая слушательница, явно связанная с компанией местных садо-мазохистов, заявила, что не видит в передаче ничего страшного. (В ней приняли участие и несколько белых мужчин, у которых и рабыни были белыми, и даже выправлены официальные документы на право владения. Кто-то из этих господ протащил свою «собственность» по городу с лошадиными удилами в зубах, а потом «одолжил» другому садисту для порки.) Все это просто игра, сказала она. Какой от нее вред? С рабством, настоящим рабством, давно покончено.

Нет, Люси, не покончено, и свидетельство тому — недавние книги Кэтлин Бари о женском сексуальном рабстве

и Линды Лавлейс, описывающей жизнь такой рабыни. В мире еще есть страны, где людей до сих пор продают и покупают. Поэтому-то, увидав тебя на балу, я не могла отделаться от мысли об оскорбительности твоей одежды. Скажу больше. Когда я разглядела этот наряд Скарлетт, я уже не хотела смотреть на тебя. Не решалась смотреть. Ты права, я словно не видела тебя. Просто я боялась тебя ударить: ведь при твоем воинственном характере это означало бы, что балу конец. Вот и выходит, что мне было лучше глядеть не на тебя, а на твою спутницу, которая накрутила себе волосы а-ля Колетт [13] .

13

Габриэль-Сидони Колетт (1873—1954) —французская писательница.

Одна черная слушательница так ответила этой стороннице садо-мазохистов. Как негритянка, сказала она, я чувствую себя оскорбленной. Словно мне наплевали в душу. Теперь, когда я буду стоять на автобусной остановке, любой белый, если он сидел у телевизора во время передачи, волен увидеть совсем не меня, а рабыню, существо, готовое без звука носить на шее цепь с замком, да еще и радоваться этому. А ведь сейчас тысяча девятьсот восьмидесятый год.

Ее голос дрожал от боли и обиды.

Мы-то с тобой останемся друзьями, Люси, потому что я смогу убедить тебя не восхищаться героинями, чья власть, как, собственно, и одежда, и весь холеный облик созданы теми, кого они поработили. Ну, а как быть с людьми, которые уже никогда не подружатся из-за того, что лицезрели по телевизору черную «рабыню» и белую «хозяйку»? Мало ли негритянок боится, что белые видят в них только рабынь? А мало ли белых женщин, которые считают, что некоторая толика услужливости со стороны негритянок вполне естественна?

Но что бы там ни показывали по телевизору, черные женщины не желают быть рабынями. И никогда не желали. Мы хотим быть свободными, быть самими собой или погибнуть в борьбе. Гарриет Табмен недаром была нашей прабабкой, пусть это помнят все, и черные и белые, навязывающие нам отношения «хозяев и рабов». Хотя телевидение куда более тонкая штука, чем невольничий корабль, мы все равно замечаем, когда делаются попытки обратить нас в рабство. И мы будем сопротивляться всегда, но только с более мощным оружием в руках.

По правде говоря, нам стоит организовать весной еще один бал, теперь уже в помощь этому сопротивлению. Что ты скажешь? Давай встретимся на неделе и все обсудим.

Твоя подруга

Сьюзан Мэри

Перевод М. Зинде

Илетия

Одно болезненное, противоестественное испытание перевернуло всю жизнь Илетии, и из-за него она всегда носила при себе маленький пузырек со щепоткой праха.

В городе, где она родилась, жил человек, чьи предки когда-то владели большой плантацией, на которой росло все что душе угодно. Там трудилось множество невольников, и хотя рабство было давно отменено, этот внук рабовладельцев относился к неграм с эдаким особенным отцовским чувством. Он их, понятное дело, обожал. Нет, не теперешних — тут и говорить нечего,— а тех, прежних, которые жили во времена его деда и застряли смутной тенью на задворках его памяти.